После недели работы здесь Луи думает, что кличка “Ирландская Шлюшка” полностью олицетворяет Найла.

– Я пытаюсь сделать тебя желанным в глазах людей, и только лишь, – говорит Луи, подмигивая и невинно ухмыляясь, потягивая из чашки черный, как грязь, кофе.

Он все еще во вчерашней одежде и все еще продолжает убивать себя сигаретами, которых скурил утром около пачки. Найл поморщился; его воротник на рабочей рубашке оставался кристально чистым, а золотистая щетина на подбородке была похожа на камень. Через тридцать долгих секунд, он тяжело вздохнул и наконец сломался:

– Единственная причина, почему я мог бы отпустить тебя отсюда, так только потому, что ты обаятельный и чертовски горячий, засранец, – монотонно сказал он, трепля Луи по щеке.

Затем он усмехнулся и отошел, насвистывая слишком старую песню из семидесятых.

И подобным образом они взаимодействуют каждый день; что тут сказать. Лучшие друзья на всю жизнь.

Но теперь, однако, Найл просто скатился.

– Но тут даже никого нет. И у тебя есть еще Лиам, – бормочет Луи, смотря себе под ноги и поправляю серую бини на голове. Тонкие пряди волос, выглядывающие из-под головного убора, начинают неприятно чесать его уши; может быть ему стоит снова побрить их. Или может быть стоит один раз заплатить за нормальную стрижку. Но он выглядел круто, когда сбривал их, еще круче – когда был блондином и носил только черное.

– Ты будто живешь и дышишь искусством, – говорил Зейн, поправляя старую камеру, в то время пока Луи сидел у зеркала и приводил себя в порядок.

– Я знаю, – просто отвечал он.

Господи, какой же он был идиот.

Но в любом случае.

– Просто отпусти меня домой. Я устал, – простонал Луи, смотря на свои пальцы, думая о новых набросках и немного хмурясь. Он провел рукой выше по уже выцветающим татуировкам. Затухают? Все они были воспоминаниями. – Я тебе здесь не нужен.

– Ты мне всегда нужен, малыш, – Найл быстро идет за прилавок, хотя уголок его рта изгибается в подобии улыбки. Ладно, Луи от этого становится теплее.

– Знаешь… – начинает Луи медленно, пока крысино-черный фартук висит на его шее. – Вот когда ты будешь спать с какой-нибудь девчонкой, то на своем пике вспомнишь, что куда лучше, если бы на ее месте был я.

Найл поворачивается к нему, пошло двигая бровями. Луи скучно. Ему настолько скучно, что он опустился до заигрывания с Найлом. Он официально мертв.

– Ты же знаешь, малыш, есть только два человека, кому бы я отсосал: ты и наш Маленький Кофейный Мальчик, – легко отвечает Найл.

И его слова такие же легкие, как ветер, воздух и солнце, которое каждое утро заставляет блестеть его волосы медовым оттенком. Луи прикусывает губу, потому что он бы тоже не отказался от такого эффекта на своих волосах.

– Маленький кофейный мальчик? Не помню такого, – говорит он.

– Да, он приходит сюда по утрам, – отвечает Хоран, отпивая эспрессо. – Лиам всегда ревнует, потому что девчонки убивают друг друга лишь бы принести ему заказ.

– Это не похоже на него, – Луи сразу отводит глаза на коморку, в которой Лиам очищает кувшины от скопившегося на их стенках молока. – Никогда не слышал об этом парне. Я его вообще видел?

Найл пожимает плечами и садится на кассу.

– Может быть. Иногда он приходит по вечерам. Он шикарно выглядит. И еще носит сумку.

– Ох… только не говори этого… – Луи притворно вздыхает. – Это же совершенно невероятно! Этот парень должен купаться в деньгах! Только дворяне в наш век прогрессивных технологий могут позволить себе сумки!

Найл дает ему подзатыльник, когда проходит мимо, улыбаясь.

– Этот парень правда в хорошей форме, – Хоран продолжает смеяться, уходя в подсобку. – Он понравился бы тебе, если бы ты наконец перестал зацикливаться на своем прошлом.

И смех Луи прекращается.

***

Это правда. Луи всегда носит с собой свои рисунки. Всегда в вышеупомянутом рюкзаке, который он носит с собой всюду, куда бы не пошел; просто коричневая мешковатая вещь, которая у него появилась несколько лет назад, когда он только начинал рисовать.

Начинал рисовать… Хах. Это звучит претенциозно и глубоко. У Луи на самом деле есть талант. У него есть десятки натюрмортов и рисунки рук других людей.

Но это определенно не искусство. Это просто каракули, линии и углы, немного затемнений, только небольшие картинки абстрактных эмоций, для которых Луи никак не мог найти точное определение. Потому что Луи никогда не был хорош в общении и подбирании слов. Все его существо было основано на действии, на жизни, на звуке, на цвете, на ощущениях. Черт, на самом деле в школе это был какой-то ужас, ведь он не мог собрать воедино даже пару предложений для разговора, не чувствуя себя неловким или униженным.

Он просто не может говорить, что он чувствует. Общение – это не его стихия.

Но когда он встретил Зейна – студента колледжа Искусств и просто мечтателя – он понял, что сломался. Зейн был художником, и он верил в выражение своих чувств через фотографии и картины, символы и песни и… да. Луи сломался. Зейн охватил все вещи, которые он хотел и желал знать. Он помог найти ему ответы на все свои вопросы.

И тогда он начал рисовать. Ничего сумасшедшего или красивого; иногда это были просто мультфильмы и случайные слова, маленькие рисунки цветов и ножей, иногда это были стихийные бедствия – ничего такого, обычные нормальные вещи. Но он чувствовал себя хорошо, он чувствовал, что делает все правильно, и это имело смысл. Так, пока Луи не решил нарисовать эмоции. И он слушал музыку и рисовал, хотя и песня была дрянная, совершенный мусор, но ему было хорошо, ладно? Это работа для него. Это стало своего рода хобби, поэтому он несет свои рисунки с собой, куда бы он не шел; вместе с рюкзаком, пачкой жевательной резинки, гигиенической помадой, айподом, сигаретами и бумажником. Все предметы первой необходимости.

И это не что-то глобальное – просто вещи о которых он заботится, даже после Зейна.

Просто его рюкзак. Просто его рисунки.

***

Кухня – самая грязная и хаотичная комната в доме; там есть всегда по крайне мере два человека, как правило для того, чтобы там ничего не взорвалось; но там все равно будет кишить беспорядок из-за пролитого сока и просыпанных хлопьев. Несомненно, кухня – любимое место Луи.

– Прекрасный беспорядок, – говорит он Физзи, пока рисует дым и барабаны в своем альбоме; в последнее время его музой стала группа Pink Floyd, поэтому он пытается проиллюстрировать их альбом Ummagumma. Это не имеет смысла, поэтому он продолжает это делать.

– Ты потерял мозги, – бормочет она, качая головой, ее каштаново-коричневые косички покачиваются из стороны в сторону. – Иисус бы предпочел слушать болтовню Лотти на французском, чем сидеть здесь, как делаешь ты.

– Она до сих пор на занятиях? – мычит он.

– Да, – вздыхает Физзи. – Не хочется загонять ее в ловушку, но она влюблена. Это раздражает.

– Бьюсь об заклад, – он замолкает, рисуя цвет взрывчатого вулканического оттенка, его осанка и тон остаются беспечными. – Ты должна сказать ей, чтобы она позвала этого таинственного французского угодника на романтический ужин, – бормочет он, продолжая глубокомысленно рисовать магму. Или лаву. Лава – крутое слово, почти как любовник, но немного в другом смысле. Звучит так, будто Луи пропел эти строки несколько раз, пока Зейн отбивал ритм на бонго, в одном из тех баров, где они зависали по будням.

Он сглатывает. Его рисунок, все-таки, больше магма. Он закрывает глаза, как если бы кто-то закрыл жалюзи на окнах.

– Она может испечь блинчики или что-то вроде, – продолжает Луи. – Сыр и вино. Багеты. Laughing Cow.*(прим. перев: марка сыра)

Физзи только смеется и проводит рукой по волосам, пропуская через пряди свои тонкие пальчики.

– Странно, что ты поощряешь сестру, чтобы она кого-то соблазнила.

Когда она уходит, Луи наконец-то отвечает, растягивая слова:

– Никаких соблазнений в этом доме, – говорит он в пустую комнату. – Любви нет, родные.