— Ах!.. — вскрикнула горничная, наткнувшись на Куртифляса и почувствовав его руки у себя на талии и на груди.

— Тихо-тихо-тихо… — зашептал шут, зажимая ей губы поцелуем.

Губы ее, испуганно и упрямо сжатые поначалу, постепенно оттаивали и становились мягче. Кончиком языка он облизывал их и раздвигал, проникая внутрь и касаясь кончика ее языка.

Тело девушки потяжелело, видно ослабевшие ноги плохо держали его и Куртифляс прислонил свою жертву к стенке. Сопротивление ее — это он хорошо чувствовал по мягкой податливости губ и живота — было сломлено, но руки ее еще висели в воздухе, растопыренные и напоминающие ветки дерева. Она еще не решалась обнять его. Ничего, это придет своим чередом. Никуда не денется. А пока он ловкими пальцами расстегивал на спине платье, добираясь до теплой, бархатистой кожи.

Ничего, милая, ничего! Хочешь тут жить, будь как все. Да она, наверное, и сама все хорошо поняла — просветили уже! — и не очень брыкалась. Хорошая девушка! Как ее зовут-то? Ладно, потом разберемся.

Шут аж застонал от нетерпения — господи, сколько тут всего наворочено! Но рвать нельзя. Надо, черт побери, аккуратно, чтобы потом все было в порядке. Никаких следов — это его правило. А уж что жаловаться эта киска никуда не пойдет — это он знал точно.

Никто и никогда на него не жаловался. Да и на что тут жаловаться? Обоюдное удовлетворение, и все. У кого как, а у него, у Куртифляса, эти цыпочки получают удовольствие! Это уж будьте уверены.

Внезапно голова девушки дернулась и тело напряглось. Куртифляс прервал поцелуй и поднял голову, прислушиваясь. Так и есть, чьи-то шаги!

Он сильнее прижал добычу к стене, загораживая ее своим телом, и ладонью закрыл ей рот. Теперь шаги были уже близко. Можно было различить, что идут два человека — похоже, мужчина и женщина.

Куртифляс медленно повернул голову. Кто это? Что им тут делать? Скорее всего какой-нибудь лакей, воспользовавшись суматохой, тащит сюда свою возлюбленную откуда-нибудь с кухни. Скот! Места ему мало! Шел бы в парк, на воздух, в кусты, как все порядочные люди!

Шаги смолкли, когда до них с горничной оставалось метров пятнадцать, не больше. Уже слышно было дыхание и женский голос, тихо произнесший:

— Сейчас, милый, сейчас, — и, чуть погодя, — как ты нетерпелив. Я не могу найти ключ. Посвети.

— Минутку…

Раздались характерные звуки, возникающие при высекании искры. Наконец, затеплившийся огонек озарил две склонившиеся головы. Затем раздался звук, какой обычно издает давно заржавевший замок, и тихо скрипнула дверь.

Комнаты, располагавшиеся вдоль этого коридора, предназначены были для гостей. Это были гостевые спальни, но уже старые и сейчас находившиеся в резерве. Тем не менее, комнаты эти были полностью оборудованы, обставлены, и уж конечно никакой лакей не рискнул бы воспользоваться ими. Да и ключи от них хранились у командира дворцовой стражи, да у Горгоновны еще дубликаты вроде бы были. Она, наверное, уж и сама про это забыла, но Куртифляс помнил. Он все помнил!

Он помнил, например, что позади этих комнат идет еще один коридорчик. Не коридорчик даже, а так — крысиная щель. Только чтобы боком протиснуться. А из этого коридорчика в каждый номер проделаны окошечки потайные. Окошечки сделаны так, что их почти невозможно увидеть, а вот в них видно как раз самое главное — постель.

Он отлепился от девушки, потеряв к ней всякий интерес. Пусть пока… Еще встретимся.

Коридорчик этот, опять-таки, был секретный, и как попасть туда знал далеко не каждый обитатель этих стен. Но Куртифляс знал и это. Теперь ему надо было поторопиться, и все так же бесшумно он скользнул прочь, оставляя несчастную горничную в темноте и полном недоумении.

***

В свои двадцать пять Сердеция выглядела куда более неотразимо и соблазнительно, чем восемь лет назад, когда ее выдали замуж за этого дурака и импотента Урлаха. Взошедшее на обильных хлебах зеленой аграрной Ледерландии тело могло свести с ума любого знатока и ценителя пышных форм. Свежий цвет лица, тяжелые золотистые волосы, голубые, слегка на выкате, глаза и пухлые, чувственные губы, которые так сладко, так нежно растворяются и тают на губах партнера, делали из нее настоящую, первосортную красавицу.

И надо же было такому случиться, чтобы все это пышное, зрелое великолепие досталось человеку, менее всего способному по достоинству оценить его.

Сердеция и сейчас еще хорошо помнила, как горела и сладко мучилась бессонными ночами накануне свадьбы, какие фантазии роились в ее хорошенькой головке, наполняя глаза мечтательным, влажным блеском и делая взгляд задумчиво-отрешенным. Помнила она и то, чем все это обернулось. Как страшный сон виделись ей те первые ночи с человеком, ставшим ее мужем. Их мучительные, потные ночи, наполненные бессильным вожделением, ее неловкие попытки как-то расшевелить этот его бесполезный придаток, эту бледную слепую кишку.

Ах, как она старалась, преодолевая собственный стыд, осознавая уже полную бесполезность этих усилий…

И он пыхтел и мял ее тело, превращая ночь ласк и наслаждений в тяжелую физическую работу. Пытаясь возбудить себя, он возбуждал ее, не давая удовлетворения мучительному желанию.

Потом он убегал от нее и, прячась, облегчал себя как мог, сам…

Это она тоже знала, и ненавидела его за это.

Их первые ночи заканчивались ее слезами. Потом наступило равнодушие, сменившееся, в конце концов, глухой ненавистью и презрением.

Но, что делать? Она все же была жена, и супружеские обязанности существовали и для нее. Иногда она допускала супруга к своему телу. Он хорошо научился пользоваться им, принося облегчение себе, только себе, используя ее как ночную вазу. При этом ему было стыдно, он сам ненавидел свое немощное тело, и рад был бы совсем избавить жену от своего присутствия, но сделать это он мог, только умерев, а пока он был жив, его тянуло к ней, как изнемогающего от жажды тянет к холодной и чистой воде.

Дважды он пытался разрешить эту проблему — один раз взрезав себе вены, другой раз сунув голову в петлю. Но и тут у него ничего не вышло. А может, он не очень и хотел, как знать?

Конечно же, она не оставалась все эти восемь лет девственницей. Да это было бы и неприлично для замужней дамы, тем более королевы.

И первого ее мужчину привел ей сам Урлах. Это был молодой человек хороших кровей, но бедный. Потом за эту услугу, а главное за молчание о ней, он был назначен послом куда-то далеко, чуть ли не за океан. С глаз долой.

Юноша этот был горяч, пылок и не очень опытен, хотя и пользовался славой донжуана. Но ей тогда не с кем было сравнивать и она была благодарна ему, хоть он и сделал ей очень больно. Он, наконец, открыл своим ключом ее начавший ржаветь замок, после чего дверь уже не закрывалась, и кто только там не побывал.

Шварцебаппер был ее давним любовником. Давним, но не надоевшим, так как встречаться им приходилось крайне редко. Тем больше они ценили каждое мгновенье, проведенное вместе.

Ей нравилось его крепкое, всегда покрытое загаром тело, его воинственные усы и громкий голос. Она была покорена его простой, по-солдатски грубой манерой идти напролом к цели. Это так отличалось от жеманства придворных кавалеров с их чересчур хитроумными способами обольщения.

Скорее всего, если бы они жили вместе постоянно, он надоел бы ей через две недели, а возможно и раньше. Но так, от случая к случаю, он вносил приятное разнообразие и был тем самым кусочком черного ржаного хлеба, о котором мечтает человек, закормленный пирожными.

Вот и сейчас он остался верен самому себе, набросившись на нее сразу, как только за ними закрылась дверь.

Это тоже было частью их устоявшейся программы — он нападал, она оборонялась, он наваливался — она ускользала. Она дразнила его, доводя до бешенства, и тогда он был великолепен, как бык во время случки.

Он вообще напоминал быка — такой же сильный, свирепый и, наверное, такой же глупый, но это ее не касалось и не трогало. Пусть это заботит его премьера и начальника Генерального штаба. Ей достаточно было того, чем она пользовалась. Его ум ей был не нужен.