Заплакал младенец. Молодая смуглая таптагирыканка кормила ребенка грудью, загородившись от ветра пушистой кухлянкой. Запахло дымом. Костры разгорались. Снег вокруг них быстро таял. Вблизи жаркого пламени, жадно лизавшего сухие ломаные сучья, из-под растаявшего наста плешинами показалась пожухлая трава, желто-серая прошлогодняя хвоя. В большом закопченном казане закипала вода. Женщины бросили в нее мелкие кусочки сушеной чаги.

Чохты подошел к костру. Ткнул пальцем в казан. Поморщился. Женщины поняли. Старейшине не нравится, что чай из талого снега. Взяв ножи и кожаный мешок, две девушки отправились на поиски льда. Питье из пресного снега Чохты не любил, хотя многие из его племени давно привыкли к такому вкусу. Чохты мог обходиться вареным мясом без соли. Такое часто случалось в его длинной жизни. Но чай непременно должен быть из воды, взятой либо в реке, либо в озере, а еще лучше – в ключе. Девушки вернулись скоро. Они отыскали лед в сотне метров от табора. Накололи в перемерзшем ключе среди больших камней куски льда, сложили в мешок. Подойдя к костру, ссыпали из мешка в казан. В пламя полетели толстые ветки.

Мужчины уселись кружком вокруг второго костра. Достали трубки. Принялись набивать табаком. Табак на исходе. Мужчины старались не просыпать ни крупинки. О чем-то оживленно разговаривали вполголоса. Люди племени не терпели громких фраз, чтобы не тревожить спящую под покровом снега тайгу. Разве что во время праздников, когда начинались игрища, то есть, поединки в ловкости и стрельбе, да еще при проведении брачных обрядов все стойбище оживало, становилось столь громкоголосым и шумным, что близкий зверь замирал в глухой чаще, настороженно слушая непонятные звуки.

Чохты не спешил возвращаться к мужчинам. Он задержался рядом с Торочей. Своей молодой жены. Она сидела, подогнув под себя ноги, на разостланной козьей шкуре, пристально глядя на огонь. Рядом попыхивали трубками остальные женщины, которые оказались свободными от хлопот, связанных с приготовлением пищи.

Два года, как ушла в мир предков старая Анико – первая жена Чохты. На десять зим был старше Анико старик, однако, пережил ее и, спустя время, которое позволило как-то притупить чувство острой утраты Анико, он женился во второй раз. Тороча моложе мужа на тридцать зим. Старый Чохты понимал, что разница в тридцать зим – большая разница. С прошлой весны она стала его новой спутницей жизни. Он привел молодую жену из соседнего стойбища. Со старейшиной того рода Чохты знаком давно. Очень давно. Охотились вместе еще по молодости. Для таежных людей это многое значило, когда знали друг друга еще молодыми. Тогда они были резвы на ноги, имея сильное мускулистое тело и зоркий глаз. Безбоязненно выходили один на один с диким кабаном, имея в крепких руках только пальму – привязанный к длинной палке широкий острый нож. Трудно было в тайге. Шибко трудно. Не хватало припасов. Почти не имелось огнестрельного оружия. Пропитание добывали с помощью примитивного оружия – лука со стрелами. Много общих памятных эпизодов связывало Чохты с тем старейшиной. Это и решило исход в пользу старого друга. Перекочевав на стойбище Чохты, Тороча стала его женой. Когда это произошло, взрослые сыновья старика, дети старой покойной Анико, перестали разговаривать с отцом. А в середине лета, не дожидаясь осеннего сезона, после проливных дождей по большой воде уплыли из родного стойбища на оморочках вниз по течению Олекмы. Отцу заявили, что будут охотиться эту осень самостоятельно. Чохты не стал удерживать сыновей. Он все хорошо понимал. Выходя на берег реки, подолгу смотрел на быструю воду. Переводил взгляд на затянутые синей дымкой сопки по другому берегу. В уголках его старческих глаз блестели слезинки. Тороча видела одинокую, чуть ссутуленную спину мужа, не решаясь приблизиться. Она знала, в эти минуты ему легче побыть в одиночестве со своими мыслями…

Старик не стал задерживаться у костра. Тронул за плечо молодую жену. Та молча повела взглядом от пламени костра и опять уставилась на огонь. Чувствуя на себе взгляды остальных женщин, Чохты вернулся к мужчинам. Вынул трубку. Долго набивал ее табаком. Старик не злился на сыновей, на Торочу. Он понимал, что разница в тридцать зим – большая разница…

В жилом бараке путейцев жарко натоплены печи. По краям колченогого дощатого стола такие же длинные лавки. Люди лежат на нарах. После сытного мясного ужина тянет на сон.

– Спасибо нашим командирам, – поглаживая живот, благодарил Покровского и Северянина один из рабочих. – Ладненько они сговорились с тунгусами. А то совсем на пшенке да перловке отощали. Так и спина к животу прирасти может.

– Живот к спине, – поправил того сосед по нарам

– Какая разница…

В такой вечерний час тема для неспешного, пока вовсе не разморит от тепла, разговора одна, какой сложится жизнь после окончания строительства железной дороги. У многих мечтой было поднакопить деньжат и податься обратно, домой, в теплые по сравнению с Забайкальем края. Кому – в Тверскую губернию, кому – в Костромскую.

– Зима, поди, лютой будет, если до крещенских морозов такая холодрыга уж стоит? – продолжал тот, что говорил благодарно об аборигенах. Заголив брюхо, пятерней почесывал дряблую кожу. Волосы длинные и жирные. Сосульками топорщатся на оттопыренных ушах. Взлохмаченный чубина лезет в глаза.

– Баньку бы щас, – вздохнул его сосед, которому тоже захотелось почесаться. Сильно зудилось меж лопаток. – Пополоскаться бы всласть. Да веничком. Хошь березовым, хошь дубовым поиграть по костям. Шкура-то скоро так задубеет, что ничем не распаришь.

– Ишо крепче ударят морозы на Крещенье, – не слушая соседа, повторял первый, который костлявый и с дряблой желтой кожей. – Он скосил глаза на затянутое толстым ледяным блином окошко барака.

– Оно бы лето, так можно и без бани. На кой она, если воды в речке течет сколь хошь. Намыливай башку и ныряй себе, – продолжал банную тему широкоплечий мужик, лежавший на спине. На его мускулистой покатой груди покоились руки-клешни. Мужик был мастак по зашивке железнодорожного полотна. Никто из бригады не мог угнаться за ним в сноровке ловко и без брака забивать костыли путейским молотком.

– Не скажи, – возразил ему кто-то с соседних нар, – речку с баней никак не сравнить. В речке что? В речке можно только пот сполоснуть в жаркий день. А в бане-то, милок, на коже поры раскрываются, и весь нечистый дух вместе с грязью скатывается.

– Чего? – не понял любитель купания в речной воде. – Какие ишо такие поры?

– Ну, ты присмотрись хорошенько к своей шкуре-то немытой, может, и разглядишь, что она вся в мелких-премелких дырочках. Они и есть поры…

Входная дверь вдруг отворилась, и из сеней в облаке морозного пара появились две фигуры.

– Вечер добрый! – стягивая шапку с головы, сказал Покровский. Рабочие заподымали лохматые головы. Некоторые стали опускать с нар ноги на пол, нашаривая обувь.

– Лежите-лежите. Отдыхайте, – махнул рукой Алексей Петрович. – Мы тут со старшим десятником на огонек решили к вам заглянуть. Дай, думаем, поглядим, о чем думу думати на сон грядущий.

– А мы, господин инженер, давеча только что о вас вспоминали.

Добрым словом или как?

– Ясно дело, что добрым. Порадовали мясной кормежкой. Всегда бы так.

– Всегда, братцы, не получится, рассмеялся Северянин. – Подфартило за счет наших старых знакомых

– Тунгусов?

– Из самых. Только правильней их называть таптагирыканами. А еще тут неподалеку есть и кендагирыканы…

С приходом в столь поздний час начальства путейцы оживились. Куда и сон у многих девался, хотя кто-то все-таки уже храпел. Покровский и Северянин, расстегнув крючки полушубков, присели на лавку ближе к свету керосиновых ламп.

– Мы вот с Алексеем Петровичем решили такую штуку вам предложить, – начал издалека старший десятник. – Решили мы, значит, предложить вам построить баню. Настоящую. С каменкой и полком. Правда, сейчас, зимой, с вениками туговато, да ничего, найдете какой-либо выход, если хорошенько покумекаете.