«Что-то Буян прихрамывает. Подковать надо», – тревожно подумал Макар Савич.

Он сидел, полуразвалившись в санях, свободно держа в руках поводья и совершенно не замечая ни солнца, ни бежавшего вдоль дороги леса. Это был мужчина лет сорока. Черная окладистая борода делала его похожим на цыгана. Большой рост и всегда насупленный, из-под широких бровей, взгляд добавлял к его возрасту, как минимум, еще лет пять.

Жил он на своем хуторе одиноко, если не считать рябого Федьки. Как-то в городе помог Федька телегу из ямы вытащить, да так и увязался за ним. Батрак не батрак, а так, помощник в доме.

Хутор Макару Савичу достался от отца. В двадцатые, в разгар всеобщей коллективизации, отца с матерью, как и несколько других семей, объявили «кулаками». Приговор обжалованию не подлежал и означал только одно: выселение. Выселение туда, где все было неизвестно: и место жительства, и возможность возвращения, и, в общем-то, возможность продолжения самой жизни.

Для Макара, активиста местной комсомольской ячейки, такой поворот событий был неожиданным. Сколько раз он в составе специальной бригады ходил на раскулачивание. А тут – собственные родители. Нет, не мог Макар с этим смириться! «Отказываюсь я от них, и точка!» – объявил он всем на комсомольском собрании, и заявление соответствующее написал. Мол, не родители они мне больше, кулаки проклятые! Товарищи его тогда поддержали: «Молодец, Макарка! Мужик! Нечего «кулацкой сволочи» нашу землю топтать!»

И домой он тогда не пошел. Остался ночевать в прокуренной маленькой избенке, где проходило собрание. Обида на отца переворачивала все внутри. Ну, почему он не может как все? Отдал бы по-хорошему. И работал бы вместе со всеми, на равных. Вон колхоз какой будет! Сколько добра собрали! Свезли со всей округи. Богатый будет колхоз! Чего не работать-то?

На третью ночь прибежал Петька, младший братишка. Неловко остановился в дверях.

– Петька! – обрадовался Макар брату. – Петушок мой маленький! Проходи!

Петька сделал шаг навстречу и остановился.

– Ты чего? Или послал кто?

– Ага, того, – Петька шмыгнул носом, – папаня послал. Чтобы ты пришел сегодня.

– Папаня послал, – зло проговорил Макар, – понадобился, стало быть. Вспомнил о сыне.

– Уезжаем мы завтра, Макарчик, – Петька снова громко шмыгнул и бросился к брату.

– Как завтра? Ведь через неделю должны были! Из города еще распоряжения не было.

– Не знаю, папаня сказал, что завтра. Попрощаться хочет. И мамка тоже плачет, – из глаз мальчугана полились слезы.

– Ну, ладно, ладно, не реви. Пойдем, пока никто не видит.

Они вышли из избы и огородами стали пробираться к хутору.

– Макарчик, а разве это тайна – с мамкой попрощаться? – глазенки Петьки светились в темноте, как у маленького котенка.

– С мамкой – нет, не тайна.

– А с папаней – тайна? Да?

– С папаней, – Макар чуть замедлил шаг, – не знаю, Петька. Получается, что так.

– А может, ты с нами поедешь? Мамке, ох, трудно без тебя будет, – как-то по-взрослому сказал Петька.

– Нельзя мне с вами, Петушок, – Макар ласково посмотрел на брата, – а мамке ты поможешь. Я на тебя надеюсь.

– Ладно, нельзя, так нельзя, – согласил Петька. – Я справлюсь. Только и папане без тебя тоже плохо будет.

Макар на это ничего не ответил.

Никто не знал, о чем говорили отец с сыном в ту последнюю ночь перед отъездом. Никогда не забудет Макар, как голосила мать и руки к нему протягивала, как осадил ее отец, и крик ее прервался на самой высокой ноте и затерялся в вязкой дорожной пыли…

Макар остался. И хутор остался, и конюшня, что отец своими руками построил. И лошади остались, за которыми Макар с детства ухаживал, знал каждую с рождения. Только считались они теперь колхозными, но конюшня стояла на прежнем месте, и Макар Савич был на ней конюхом.

Комсомольский возраст прошел, но в партию вступать Макар Савич не торопился. Так и жил. Работал колхозным конюхом на своей собственной конюшне и жил один в доме, экспроприированном Советской властью у его же собственного отца.

Односельчане к нему относились по-разному: одни недолюбливали, другие ненавидели. Но все сторонились. Побаивались его хмурого вида, крутого нрава, горячей руки.

«И как я не доглядел, дурья башка? – ругал себя Макар Савич. – Ты уж потерпи, Буянушка! Потерпи, дорогой! Недолго осталось».

Он совсем ослабил поводья. Буян только покосился умным коричневым глазом на голос хозяина, но бег не прервал. Дорога была ему хорошо знакома, а подкова… Ладно, что там подкова? Поставит ему хозяин новую, и отдохнуть даст, пока нога заживет. Слишком хорошо они понимали и любили друг друга.

«Гляди-ка, кто-то в Осеевку свернул», – Макар Савич повернул голову в сторону санного следа, ответвившегося от главной просеки к соседней деревне и четко выделявшегося на ровном полотне белого снега. День сегодня был солнечный, бесснежный, поэтому сказать, как давно проехали сани, было нельзя. Да, собственно, Макар Савич и не задумывался над этим. Все его мысли были о Буяне. «Сейчас распрягу тебя и к Гришке пойдем, – снова обратился он к коню. – Он быстро все сделает. Не ушел бы только. Пока придет-то, гляди, поздно будет. Да, в случае чего, из дома позову. Гришка пойдет, уважит». Пашку, помощника кузнеца, Макар Савич в расчет не брал. Недолюбливал он его. Балабол, задиристый больно. Ему бы за девками бегать, а не молотом махать. Молодой еще, неопытный. Не мог ему доверить своих коней Макар Савич.

«Вот те на! Никак сидит кто? Примерз что ли?» – Макар Савич даже привстал в санях, вглядываясь в быстро спускающиеся на лес сумерки. Буян снова покосился назад, почувствовал, как натянулись поводья.

Впереди около большого дерева прямо на снегу действительно кто-то сидел. Макар Савич подъехал ближе и остановил коня.

– Эй, малец! Ты чего расселся-то? Чай, не лето!

Паренек попытался что-то ответить, но у него получилось только слабо пошевелить рукой.

Макар Савич вылез из саней и подошел к дереву.

– Да ты синий весь! Господи, откуда ты здесь взялся-то?

Паренек закрыл глаза и начал заваливаться набок.

– Эй, эй, не дури! Ты чего? – Макар Савич хлопнул себя по бокам и подхватил его на руки. – Ладно, потом расскажешь. Растереть бы тебя, да ничего под рукой нету.

Он уложил мальчика в сани и накрыл большим овчинным тулупом, который всегда брал с собой в дорогу.

– Ничего, малец, не тужи! Помереть не дам. Вот зараз доедем, разотру, как положено, потом в баньке попарю. Обойдется. А ну, Буян, дорогой, не подведи! Гони, родной! Гони шибче! Опоздаем – худо будет!

Конь, услышав взволнованный голос хозяина, прямо с места рванул крупной рысью и понесся по накатанной просеке, оставляя за санями высокий шлейф искрящегося снега.

– Федька! Где тебя носит, чертяка? – Макар Савич спрыгнул с саней и, подхватив на руки завернутое в огромный тулуп обмякшее тело ребенка, побежал в дом.

– Здеся я, Макар Савич! Чего надо-то? – словно из-под земли появился Федька.

– Здеся, здеся! Спирту давай! Баню растопи! Мальца, вон, привез замороженного.

– Это я мигом, – Федька бойко выбежал из комнаты.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал Макар Савич, расстегивая тонкое пальтишко и расшнуровывая старые, почти сносившиеся ботинки. – Кто же в такую пору в этом ходит-то? Так и в городе замерзнуть недолго, а в лесу, на дороге – и подавно. Ба! Да ты – девка что ли? – Макар Савич тупо уставился на уже заметно округлившиеся груди, показавшиеся из-под расстегнутой мужской рубашки. Он на секунду замер, потом растерянно повернулся к появившемуся рядом Федьке.

– Чего вылупился, дурень! Титек не видал? Спирту давай!

Макар Савич налил в огромную ладонь спирта и принялся обеими руками растирать упругое девичье тело.

Сил идти уже не было. Ноги промерзли так, что казалось, пальцы стали стеклянными. Чуть тронешь, и разобьются вдребезги. Старое пальтишко насквозь продувалось ветром. Да еще этот блестящий снег. До рези, до ломоты в глазах. «Господи, не могу больше», – Люба сошла с наезженной дороги и устало опустилась прямо на снег у старой раскидистой ели.