— Нет никаких аистов! — кричала, заливаясь слезами она пять минут спустя.

— Не реви, а то тебя такую замуж никто не возьмет! — выдала тетка Федора.

Элишка прикусила язык, и мгновением позже разревелась еще пуще, грозясь затопить слезами весь двор.

— Не хочу замуж! Буду плакать, пока не состарюсь! — избрала свой жизненный путь девочка, развеселив своим детским горем женщин.

Барин, Евлампий Сидорович, отчаянно пытался умерить свой нрав, пригласив деревенских мужиков обговорить налоги. Впрочем, за «торжественным» обедом (на котором подавали в основном дешевое пойло и объедки замаскированные под блюда) меньший правитель регулярно срывался, стучал кулаком по столу и грозился всех посадить в тюрьму. Уберегал гостей от гнева барина только Герасим.

— Евлампий Сидорович, в тюрьмах нет мест. Да и стоит ли так горячиться? — нашептывал ему верный помощник. — Ваши крестьяне сами добровольно отдадут вам налог, если вы найдете общий язык. Поговорите спокойно!

— Ты так говоришь, потому что здесь и из твоей деревни приехали? — местный государь скрипел зубами. Сжимал в руке кубок с вином, и обводил присутствующих таким злобным взглядом.

— Я говорю это вам на правах человека, выросшего в крестьянской среде и хорошо понимающего мотивы простого люда.

— Опять ты мне мозги пудришь! — разбушевался Евлампий Сидорович.

— Нет. Просто пытаюсь помочь вам стать богаче и войти в историю. — Чуть тише проговорил Герасим.

Торги продолжались. Деревенские уперто твердили, мол, такой высокий налог платить не способны, и вообще, барин их не выполняет своих обязанностей: лекаря в деревню не прислал, только и может, что требовать. Варн старался не вмешиваться во все это. Он стоял в стороне, под стенкой, рядом с кузнецом Григорием, пока старосты сидели за столом, да пили квас. Ора летал за окном, кружа, иногда уставая и опускаясь на ветку в черемухи в саду.

— Все еще Лиина тревожит? — допытывался Гришка.

— Снилась она мне.

— Хорошо, — ухмыльнулся мужчина.

— Снилась птицей. И что я охоту на нее вел. Понимаю, что птица та — моя. Но руки сами поднимаются, лук крепче сжимаю, и тетива натянута, и стрела вот-вот полетит. Страшно становится. Холодею весь. А поделать ничего не могу. Острие прошивает птицу, она падает. Я бегу, надеюсь, что обознался, что не она то. Но потом вижу, как лежит она на земле мертвая… и все… Самому жить не хочется. — Накипевшее все излилось словами, и настолько проняло кузнеца, что и Гришка невольно задрожал, словно от озноба.

— Брось ты! Глупости какие! Приедешь домой. Обнимешь, все пройдет! — сказал на то уже не такой жизнерадостный мужчина.

— Следите за словами! Вы оскорбляете своего хозяина! — грозный оклик промчался по небольшому залу эхом.

Варн и Гришка уставились на примолкших старост, и на чем-то рассерженных барина с Герасимом.

— Сынок, — обратился к писарю и помощнику в одном лице Еремей Федотыч. — Мы же при таком налоге на земли, на скот, да на торговлю помрем с голоду: и я, и мамка твоя, и сестра. Да ведь князь даже столько не требует!

Стражи, стоявшие за спиной Евлампия Сидоровича, нахмурились, слыша такие речи, и крепче перехватили секиры.

— То князь! Он далеко. А барин здесь. Он над вами главный. Он ваши жизни в своем кулаке держит: решает кого миловать, кого казнить. Он занимается вашей защитой! — возразил сын, и его барин раздулся от важности, кивая головешкой, как игрушечный болванчик.

— Да, защищает нас от доброго и хорошего. Боится, ожиреем мы, вот и налоги поднимает. — Не выдержал Ефим Валерьянович, что был старостой Серых Мельниц. — Ты, барин, не чуди! Народ ведь долго терпеть не сможет! Глядишь, и бунты начнутся, как пожары! И сколько не ссы, а ни один не потушишь!

— Смелый выискался! Бунтарь значит? — скосил подслеповатые глаза Евлампий Сидорович. — Мы про бунты ваши все знаем!

Герасим тут же услужливо подсунул барину бумагу, в которой деревенские с замиранием сердца признали собственное народное творчество, не так давно отосланное в Златов, великому князю.

— Гришка, подписали мы себе смертный приговор тем письмом! — шепнул Варн кузнецу. — Закрывай двери, скорее! Руби охрану, пока не началось…

И он первым бросился к выходу, чтобы вмазать кулаком стражнику в морду, вырубить ударом по башке и отобрать оружие. Кузнец уже закрывал двери покоев, подпирая их лавкой, а рассудительный и мудрый Еремей Федотыч лез через весь стол, грозя кулаками Герасиму:

— Что ж ты, сволочь, наделал!

— Думать надо было, батя, когда вы меня на посмешище выставляли! — сцедил, стиснув зубы и хватая отца за руки Герасим.

Евлампий Сидорович орал охране, дозорным и стражам, отдавая приказ подавить бунт и разобраться с невежами, посмевшими кляузничать на барина князю. Стража ломилась в запертые двери. Те немилосердно трещали под их натиском. Ора бился в оконные стекла, но не мог пробраться, чтобы спасти хозяина. Кто-то из старост, понимая, что терять уже нечего, поставил фингал барину, а другие осмелевшие запинали его ногами. Только Варн стоял, подпирая дверь спиною, и думал о жене. В его мыслях он уже вернулся домой, поцеловал маленькую дочурку. Стоит на пороге дома в лесу, и Ора кружит над полянкой. Лиина в его объятиях, такая теплая и родная, она пахнет полевыми цветами, травами и сладкой выпечкой. Варн крепко-крепко обнимает ее, и старается не замечать, как по его рукам течет кровь из раны, и что из спины любимой торчит его стрела…

Красная от потуг, измочаленная, Любава крепко держалась за руки своих повитух. И те выли вместе с роженицей, потому как силищи у нее хватало!

— Пацана родит! — твердили они, пыхтя, как ежики.

— Лиина, воды бы еще нагреть!

Не разбираясь кто просит, она подхватила на ходу ведро и поторопилась выскочить на улицу к колодцу. Элишка поймала ее на пороге и обхватила за ноги, не позволяя и шагу ступить.

— Погоди, детка. Не до игр сейчас! — сухо ответила уставшая мама, и отцепив от себя ребенка, добралась до колодца. Бросила ведро, ухватилась за рычаг…

Оклик ястреба заставил ее поднять голову к небу, позабыв о суете, о дочери, о Сережке, который что-то спрашивал. Сердце вдруг оборвалось, упало и разбилось.

Она не слышала больше никого, кроме птицы, кружащей высоко-высоко. Слушала его вести и менялась в лице.

— Набери воды, отнеси в дом. И за Элишкой присмотри! — приказала Лиина, срываясь с места.

Она бежала прочь от людской толпы, проверить, узнать. Она всей душой сопротивлялась вере в дурные новости.

Лиина торопилась скрыться в лесу. Не разбирала дороги. Но бежала по тропе к своему дому. А застав его пустым, уже медленно, едва дыша попетляла обратно. Каждый глоток воздуха приносил боль. Остановившись на одной из небольших полянок, Лиина просто упала на колени в траву. Крик Оры, «Убили. Нет его! Никого нет!», казалось, подхватывают деревья, и раскачиваясь, насмехаются: «Нет его на земле! Убил его барин! Одна ты теперь!».

Ей захотелось свернуться калачиком под пеньком и умереть сию минуту, пойти на тот свет искать своего охотника. Однако, что-то удерживало среди живых.

— Уйди! Не хочу тебя видеть! — обратилась убитая горем Лиина к тому, кто всегда является тихо, как та самая смерть.

— Ты опять плачешь. Как тогда, когда я впервые пришел за тобой. Мы уже переживали это с тобой. Ты сидела у реки, оплакивала убитых. От тебя пахло пеплом, и рядом истекал кровью, просивший за тебя шаман. — Вспомнилось владарю. — За годы в Ирие ты позабыла как это больно, не так ли?

— Умеешь ты утешить! — зашипела на него Лиина.

— Вот все и повторилось. Плачущая ты. Смерть дорогих тебе людей. И запах гари… — Холодно и отстранено говорил он, стоя напротив. Показал раскрытую ладонь, призывая дотронутся и уйти. — Как и тогда — вот тебе моя рука. Возьмись, и я заберу тебя домой. Там никто не посмеет обидеть, и боль со временем пройдет. Все раны заживут. Ты ведь знаешь…