Я осмотрела свою новую тюрьму. Одна комната, две двери, два окна, кабинка для душа и туалета. На всем многомесячный слой пыли. На моей руке, там, где она соприкасалась с пыльной оконной рамой, отпечаталась широкая серая полоса. Я перечитала записку. Никакого намека, когда он должен вернуться.

Я принялась считать. Четыре дня туда. Два, если повезет, обратно. Хоть бы сказал, когда надеется вернуться. Но что толку теперь жалеть. Я положила записку в карман и снова выглянула в окно. Снег бил наискось непрерывным потоком — густой, стремительный, гипнотизирующий. Веки начали слипаться. Усталость не оставила меня. Наш побег отнял гораздо больше сил, чем я предполагала. Голова моя качнулась вперед, и я пришла в себя.

Так нельзя. Здесь столько дел. Кругом сплошная грязь. Я снова посмотрела на серую полоску на своей ладони.

Такая маленькая комната и бездна времени. Шесть дней. Спать. Уборка подождет.

Я снова вскарабкалась на свою койку и проспала большую часть этого и следующего дня. Почти не вставала.

На третий день я почувствовала себя значительно бодрее. Я внимательно осмотрела комнату. Здесь были запасы провизии, кое-какая кухонная утварь, но, в полном соответствии с их обычаями, гхаррские проектировщики предусмотрели только самые примитивные приспособления для уборки — ведро и щетку. Интересно, перестану я когда-нибудь удивляться странным противоречиям этого мира, где есть, например, лучевые печи, но нет ни одного кухонного робота.

— Мужчины, — проворчала я. — Вот и видно, что получается, когда они все устраивают на свой лад.

Я наполнила ведро, спрыснула пол водой и принялась щеткой отскребать грязь. Я не жалела времени. Куда я дену себя потом? Тщательно отмывала я каждый предмет. Это заняло два дня.

Я в последний раз ополоснула тряпку, которой мыла пол, разогрела упаковку мяса с бобами и пряностями. Я сидела за столом, положив ноги на другое кресло. Еда казалась безвкусной, еще хуже было то, что меня стала донимать тишина. Уже почти год прошел с тех пор, когда я была так же одинока.

Я бросила упаковку в печь для мусора и вполглаза наблюдала, как она исчезает. Больше делать было нечего. Я медленно разделась и легла спать.

Утро наступило слишком скоро. Я долго лежала, разглядывая потолочные балки, и думала, чем себя занять в этот день. Пыталась уснуть опять, но безуспешно. Неохотно встала.

Разогрела чашку шоколада. Подумала: «А вдруг он вернется нынче вечером?» Знала, насколько это невероятно.

Секунду подержала горячую чашку между ладоней. Подошла с ней к окну. Неподвижно лежал мерцающий снег. Огромные голубые деревья согнулись под его тяжестью. Я потихоньку отхлебывала дымящийся шоколад. Все было неподвижно в этой безмятежной белизне, в глубине ветвей, в кристально чистом голубом небе. Я чувствовала себя единственным живым существом в этой искрящейся безмолвной необъятности.

Потянулись бесконечные часы. Не торопясь, я смела снег со ступенек у задней двери, отгребла его от сарайчика для лошадей позади домика.

Я перестелила постель, снова пересмотрела продовольственные припасы. Придумать что-нибудь еще уже было невозможно. Я уселась за стол. Но сидение без дела позволяло мыслям своевольно блуждать, а это было невыносимо. Мне виделось, как солдаты Ричарда Харлана окружают пустыню, вспоминался весь этот мир, именуемый Старкером-4, преисполненный злобы и насилия.

Я снова побродила по комнате. В заднем чуланчике я нашла древнюю колоду карт и до сумерек играла сама с собой. Опустился вечер, и включился свет. Я накрыла стол для двоих и стала ждать. Часа через два или три я решила поесть сама, но не смогла притронуться к пище. Что могло задержать его?

Но стены молчали. Я отправила тарелки в мойку. За окном, не потревоженный ни единым облачком, лунный свет серебрил снежную поляну. В отчаянии я поплелась спать.

Мой сон был полон кошмарами, и проснулась я очень рано. Серые облака снова затянули солнце. Было невыносимо снова видеть пустую комнату. Я отвернулась к стене и стала вспоминать Фру, дом, ясное мамино лицо, Жака и Шарин, умолявших рассказать им перед сном еще одну историю, и маму, укладывающую их в постель, Питера с его мальчиками, наконец, отца, воспоминание о котором всегда приносило ощущение уверенности и спокойствия. Вспомнилось озеро в парке и луны, поднимавшиеся над ним. Это помогло — тоска по дому острой болью нахлынула на меня. Оказалось, что прошедшие месяцы лишили воспоминания прежней четкости.

Но я не смогла в полной мере сосредоточиться. Когда я подумала про парк, мне вспомнился Черный Корабль и золотистые глаза Карна. Вместе с веселыми личиками Жака и Шарин, хохочущими над каким-то им одним известным секретом, выплыл из памяти образ Карна, от души веселящегося вместе с Джемми, его особенный неповторимый смех. Нельзя, чтобы он умолк. Его голос, его быстрый ум, его нежность неизменно вторгались в каждое мое воспоминание. Я колотила кулаками по стене и плакала до изнеможения. Потом уснула.

И снова наступило утро. И опять оно принесло с собой муку ожидания, тревоги и одиночества. Я решила хотя бы на время отключиться от внешнего мира, поскольку в последний раз я провела полную самопроверку в первый месяц своего пребывания в этом мире. Давно пора было повторить ее. Я отключила органы чувств. Сосредоточившись, я заставила исчезнуть комнату. Мысленно, со всей тщательностью я исследовала свое тело миллиметр за миллиметром, систему за системой. Я не спешила. Кроме общего нервного напряжения, все было, как полагается. И я позволила себе вернуться во время. И к страху за Карна.

День угасал. Умолк шепот ветра под карнизом. Огромные сосны неподвижно висели в безмолвных сумерках. Карн, вернись! Вернись! Но вокруг только белая ледяная тишина.

Я пыталась разложить карты, но не могла усидеть на месте. Не могла есть, не могла забыться сном. Чашку за чашкой я пила клэг. Ходила от окна к окну. Выглядывала с надеждой в окно и отворачивалась со страхом и разочарованием. С лошадьми он должен был бы уже вернуться.

Включился свет. Теперь я уже не могла, не выключая его, увидеть, что творится снаружи, но он мог послужить Карну маяком. Мое воображение лепило из темноты жуткие картины — Карн, лежащий где-то со сломанной ногой, ударенный лошадью, упавший в овраг, умирающий от холода.

Хуже всего, если он попадется людям Харлана. Тогда его ждет смерть, и смерть мучительно медленная.

Слезы покатились по моему лицу. Было слышно, как они капают на платье. Я закусила губу и смахнула их с лица, но рука, коснувшаяся щеки, дрожала. Я любила Карна Халарека, несмотря на похищение, на здравый смысл, на огромную разницу культур. Я любила его. Я горько усмехнулась. Все мое трусливое упрямство и то, что я ни за что не хотела признать эту любовь, никак не уменьшило моих страданий.

Я опустилась в мягкое кожаное кресло. Когда люди Харлана напали в горах, или когда я услышала этот крик на краю пустыни, или сейчас, в ожидании и страхе за его судьбу, — почему только угроза его немедленной гибели могла заставить меня признать, какой пустой была бы моя жизнь без него. Я закрыла глаза и увидела себя маленькой и незначительной, такой, какой никогда раньше не хотела себя видеть. И уже было неважно, что он не верил в любовь в том смысле, как я понимала ее. И не имело значения то, что в его власти было причинить мне невыносимую боль. Единственное, что было важно — чтобы он жил.

Карн! Карн! Возвращайся!

Когда я снова открыла глаза, было уже утро, хотя я не помнила, как уснула. То, что я разобралась в себе, не делало предстоящий день более легким. Подошло и прошло время обеда — я сходила с ума от тревоги. Я пыталась расслабиться, но рана была слишком глубока. Этот человек разбил в прах годы душевной дисциплины.

Потом моя воля стала ослабевать. Я никогда не теряла до такой степени контроль над своим телом. Я была не в состоянии расслабиться. Я пыталась внушать себе спокойствие, но напрасно. Как он может так поступать со мной? Неужели он думает, что я не буду беспокоиться? Я же не железная. Восемь дней! За это время мы могли бы добраться вдвоем. Подумал ли он, куда я дену себя?