– А что видели вы? – по-видимому, инспектор обратился ко мне.

– Он ничего не видел, – бесцеремонно заявил мой товарищ, – он слепой.

– Но как же?! – возмутился я. – Я видел, как его душа вознеслась на небо.

Ни милиционер, ни мой учитель не придали моим словам никакого значения. Они также оставили без внимания моё замечание, когда я выразил своё удивление по поводу того, что после такого удара, когда вся машина разлетелась на части, радио продолжало работать, что, наверняка, явилось вмешательством нечистой силы.

После этого моего заявления Василий Антонович поспешил увести меня в школу. Поднявшись на второй этаж в кабинет физики, мы опять устроились за его столом и продолжили прерванную беседу.

– В подобных случаях, – недовольно заметил учитель, – я прошу тебя воздерживаться от заявлений и умозаключений, которые ты только что высказывал дорожному инспектору. Пойми, что не все люди шизики, как мы с тобой. Есть и нормальные люди, которым странно слушать такие речи. Если ты будешь везде распускать свой язык, то быстро попадёшь в психушку. Это мне ты можешь говорить всё, что думаешь. А дорожному инспектору глубоко наплевать на твои глубокие умозрительные выводы. У него и так жизнь не лёгкая, не то, что у нас с тобой. Может быть, ему за день приходится выезжать до десяти раз на такие случаи, и если каждый раз он будет выслушивать от свидетелей подобные бредни, то через месяц у него самого крыша поедет.

– А что я такого сказал? – возмутился я.

– Ничего особенного, – успокоил меня учитель, – но такие вещи лучше рассказывать психиатру.

Я показал ему всем своим видом, что обиделся.

– Да ладно, тебе дуться, – сказал учитель через минуту, – ведь мы же друзья. А это правда, что ты увидел что-то на месте аварии?

– Я же сказал тебе, что видел белое пятно, которое подобно надутому шарику поднялось в небо.

Василий Антонович задумался, а потом молвил:

– Может быть ты и прав. Ведь мы не знаем всего, что происходит в этом мире. Мне кажется, что зрячие отличаются от слепых тем, что живут по понятиям, не вникая в созерцательную сущность вещей. Мы как бы видим этот мир, и эта видимость скрывает от нас их содержательную первооснову, вот почему мы всегда ошибаемся и следствие принимаем за причину. Об этом в своё время, мне кажется, догадывался ещё Эммануил Кант. Даже кантианская концепция трансцендентализма, противопоставленная метафизике, рассматривает пространство и время ни как понятия, а как формы созерцания, и созерцательное представление, единичное и непосредственное, по его мнению, обладает бесконечным богатством определений. И если понятие отличается от созерцательных форм своей абстрактностью, и возникает в результате дискурсивного объяснения, когда рассудок переходит от одного созерцательного представления к другому, отбирая общие признаки и конструируя некий общий, абстрактный объект, то созерцание всегда является первичным по отношению к понятиям. Поэтому, мне кажется, что, то, что ты увидел сегодня, я имею в виду душу, воспарившую в небо, и твоего красавчика, является ничем иным как проявлением первоосновы, которая соединяет воедино твое субъективное созерцание и объективную реальность.

– Прошу пояснить твою мысль, – подскочил я на стуле, испытывая сильное волнение, – Ты полагаешь, что душа этого юноши и красавчик существуют реально?

– Конечно. Но только они существуют в другом измерении, которое недоступно нам, зрячим. А вот со слепыми, по-видимому, дело обстоит иначе. У них, вероятно, есть такие возможности проникновения в это измерение.

С улицы через открытое окно донеслись шумы лебедки автопогрузчика, убирающего с улицы остатки разбившейся машины Тойота «Кабриолет».

– Значит, я, в самом деле, могу видеть то, что не под силу зрячему? – окрылённый надеждой, я высказал своё предположение.

– По-видимому, так оно и есть, – согласился учитель. – Дело в том, что если связать воедино пространство и время, и представить это, ни как абстракцию разных пространственно-временных объектов, а как созерцательную сущность, обладающую, помимо общих своих собственных различий, которые не входят в абстрактные дискурсивные конструкции, ещё и своей неуничтожимой наличностью, то тогда любое конкретное время начинает мыслиться, как часть одного и того же бесконечного времени, а пространство, занимаемое этой сущностью, как продолжение бесконечного общего пространства. А это значит, что любая сущность, проявившаяся во времени и пространстве, уже неуничтожима. Просто она меняет свою оболочку, становится своего рода частицей единого целого. И как конкретное частное пространство, имевшее свое наличие в реальности, преобразуюсь, не теряет своего наличия, а продолжает существование благодаря своей энергетической потенции в некой запредельной сфере, куда переходит без остатка.

– Потрясающе! – воскликнул я. – Ты меня успокоил, а то я уже подумал, что схожу с ума.

– Но не забывай об одном, – предостерёг меня Василий Антонович, – что пространство и время, обладая бесконечностью и непрерывностью, не могут быть частями чего-то большего, и не могут включать в себя элементы, которые не являлись бы пространством и временем. А посему пространство и время – это не абстрактные формы внешнего мира, а субъективные априорные формы созерцания, и к ним нужно подходить осторожно. А так как многие вещи находятся вне нашего субъективного созерцания, и не являются внешними причинами нашего ощущения, то следует уделять особое внимание тем «Вещам в себе» – Ding in sich, которые, вызывая наши ощущения, не являются причиной явлений, потому что сами по себе явления – ничто иное, как чувственные объекты, сформированные пространством и временем, как априорные формы созерцания, и являются в этом смысле субъективными. Поэтому твои видения есть, ни что иное, как открывающееся окно в другой эмпирический мир, который посредством передачи тебе своего опыта может приблизить тебя к пониманию многих сокровенных тайн. Постарайся не отвергать этот мир и возможности, открывшиеся для тебя, и уж если тебе представилась такая возможность, то проникни в него, а потом опиши его нам.

– Но если я начну общаться с моим оппонентом, то не закончится ли всё это дурдомов? – высказал я своё опасение. – Не оторвусь ли я совсем от действительности, погрузив себя в этот идеальный мир?

– Нисколько, – решительно возразил мне учитель. – Так как мы оба с тобой далеки от признания явлений иллюзиями, поскольку субъективные формы, определяющие явления, реальны. Но они реальны именно в субъективном смысле, что же для объективной реальности, то она существует независимо от познающего субъекта. Ведь любая вещь в себе находится вне субъекта познания, вне созерцания, поэтому она не может быть пространственно-временной. Ведь, как определили мы с тобой, пространство и время являются субъективными формами. А «вещь в себе» – это причина наших ощущений, назовём его предельным понятием нашей философии. И если оно даже не является причиной явлений, оно требует, чтобы за пределами нашего субъективного пространственно–временного созерцания находился его внешний коррелят. И поскольку наша критическая философия перенесла объект разума на тебя самого, то есть, на пространственно-временное созерцание, то, то, что находится вне такого созерцания, может быть отмечено тобой постулировано, а само познание не должно входить в этот мир ноуменов, который чужд ему, хотя, и связан с ним. Одним словом, от тебя требуется максимальная концентрация, чтобы ты отсеял всё преходящее и постиг только вневременное. В этом и будет состоять вся ценность твоего эксперимента.

Произнеся эту тираду, Василий Антонович замолчал и подошёл к окну. С улицы доносился шум дворника, подметающего улицу.

– Вот видишь, – сказал он, привлекая моё внимание, – ещё каких-то полчаса тому назад здесь разыгралась трагедия, погиб человек. А сейчас уже и следов не осталось от этого явления. И если бы ни вон та свежая зарубина на дереве, своего рода отпечатавшийся предикат, то ничего бы не напоминало нам о том, что произошло. Нет уже ни людей, ни разбитой машины, ни погибших. Ничего не осталось, остался только субъективный отпечаток в нашей памяти. И если бы ты сегодня не пришёл ко мне, то даже бы и не знал, что здесь случилось. Вот она реальность, вплетённая в пространство и время.