Как и все безгласые на этом приеме она была раздета донага и густо намазана от макушки до пяток золотой краской, вместо волос на голове копошился клубок золотых змей, и даже в глаза ее были вставлены отливающие золотом контактные линзы… Когда подавальщица с поклоном протянула к ней поднос с бокалами, Труде, вспомнив о «подлых», в числе которых вполне может оказаться, едва не потеряла равновесие и была вынуждена опереться на руку Мелларка…

— Так что, ты почти такая, как мы, из дистриктов… но… и не такая… — желая подвести итог своему расследованию, Кэтнисс не смогла сказать ничего более осмысленного, заметив, что переводчицу вновь начинает трясти. Немного помолчав, она добавила, — Наконец, я же знаю эту песню, — показала она на Бьорна, который продолжил свой зонг, опершись спиной к стволу большого дуба, -…точнее не песню, а её мотив, на который у нас в Шлаке пели в память о шахтёрах, погибших в лаве… (1) — на какой-то момент девушка запнулась: тяжелые и неприятные воспоминания объяли всё её существо, она даже, как показалось гостье, робко всхлипнула и отвернулась, скрывая от собеседницы мимолётную слабость, — так неужели мой отец был неправ?

Труде сделала вид, что пропустила этот вопрос мимо ушей, ей захотелось переключить внимание обмякшей Пересмешницы и, заодно, объясниться в чем-то для себя очень важном. Знаком руки она пригласила Сойку присесть прямо на траву. Услужливый Пит моментально сообразил и постелил на землю свой роскошный с отливом красного золота пиджак поближе к стоящему у дерева Бьорну. Старый прием — заглушать речь громким пением, мог ли он сработать сейчас? Выбора, однако, не было:

— Поверь, Сагиттария, это не президентская роза… — начала она и продолжила, поймав на этот раз внимательный взгляд Двенадцатой, которая, оказывается, использовала все проведенное ими вместе время, чтобы присматриваться то к прическе и манере говорить, то к ногам, одежде и реакциям гостьи, сумев скрыть от нее свой интерес, — это роза одной девушки, которую звали София. На языке нашего Панема, — выделила она эти слова, все еще настаивая на том, что она никакая не пришелица, — её имя значит «мудрость». Она жила очень давно, земля с тех пор раза два меняла свой облик…

Сойка вновь недовольно посмотрела на переводчицу. К чему этот рассказ, но Труде продолжала гнуть в свою сторону:

— София очень любила свободу… она была умная и честная, отважная до безрассудства, и ей… отрубили голову… Моя роза — это память о ней… — с этими словами она, пренебрегая приличиями, ткнула пальцем в брошь, служившую Кэтнисс талисманом на Играх, — кто знает, может быть, пройдет лет четыреста, и какая-то девчонка будет носить эту птицу в память о тебе? А где-то в другом месте бронзовая сойка станет символом рабства, но для той девчонки это будет совершенно безразлично, потому что у неё — свой собственный мир…

— Так значит он есть? — реплика прозвучала для переводчицы совсем неожиданно. В разговоре Эвердин вела себя, как охотник, преследующий добычу, выхватывая из него лишь то, что позволяло сохранить желаемый азимут.

— Что именно? — Труде сделала вид, что не поняла вопроса.

— Этот твой мир? Отец рассказывал мне о чём-то таком… Где заснеженные горы подпирают лазурное небо…

— Пусть он есть, что это меняет?

— Даёт надежду!

— Брось! Какая надежда? На что? — нарочито резко ответила переводчица, не отважившаяся, однако, смотреть в глаза Сойки. Она отвернулась в сторону Бьорна, игравшего на колокольцах и певшего уже на каком-то другом языке.

— На то, что однажды всё будет по-другому.

— Значит ли это, что будет лучше? — Труде понимала, что разговор рассыпается, превращаясь в перебрасывание пустыми фразами, но ничего не могла с собой поделать. Она сама возводила словесный бруствер, за которым намеревалась отсидеться от напора победительницы.

— Может и не лучше… — вздохнула Кэтнисс, — главное, не так, как сейчас… Знаешь что… РУТА… — когда она качнувшимся голосом назвала гостью из Валльхалла этим именем, у той по спине чуть выше поясницы побежали медные термиты, а в голове забилась какая-то неведомая прежде жилка, — можешь ничего мне не рассказывать… тебе, наверное, я сейчас только подумала, и нельзя об этом говорить… я и так поняла все, что мне нужно было понять… Ты появилась здесь не просто так. Как ты мне сказала, когда мы спускались по лестнице: куккулус, предвещающий приход весны…

Не очень уверенный тон, с которым мисс Эвердин произносила эти слова, был полным контрастом с ее взглядом опытной браконьерки, заметившей добычу. Ей наконец-то удалось заглянуть в светло-голубые глаза мнимой племянницы Плутарха и поймать их, словно в одну из своих ловушек. Сходство с Диадемой и впрямь было ошеломляющим. Такие же тонкие губы, готовые изогнуться в высокомерно-презрительной усмешке, такой же высокий лоб, обрамленный тщательно заплетенными светлыми, почти бесцветными косами и чуть-чуть вздернутый нос и довольно-таки массивный подбородок с заметной ямочкой — все напоминало девушку-профи, ставшую первой жертвой Кэтнисс. Конечно, во взгляде этой «Диадемы» не было ненависти и вражды. Наоборот, в нем светился неподдельный интерес и дружелюбие, но ведь Сойка никогда не встречалась с Первой в мирной, подобной сегодняшней обстановке, и не могла бы поручиться за то, что убитая ею трибутка всегда излучала один только ужас и злобу. А еще уроженка Шлака чувствовала к собеседнице самую настоящую признательность — не будь перед ней ее примера, она ни за что не нарушила бы подобающих Победительнице норм приличия. Ее никто бы не поддержал. От Эффи, Цинны, даже от Хеймитча, при его-то пьянстве, она то и дело слышала: «Стой тут! Почему говоришь таким тоном? Будь помягче! Надень вот это! Улыбнись людям, не смотри букой!» И каждый считал своим долгом припугнуть ее судьбой Энни Кресты. Не прошло года после ее победы на каких-то там, Кэтнисс не запомнила, каких играх, Энни взяла в привычку заваливаться на приемы и вечеринки в каком-то бесформенном балахоне, бывшим когда-то белым, но быстро покрывшемся пятнами от вина, соусов и паштетов, заодно приобретя специфический запах никогда не стиранной одежды. В довершение всего, победительница из Четвертого, бравировала грязными и нечесанными рыжими волосами и несла какую-то чушь про милосердие и всепрощение. В итоге, потерпев недолго ее выходки, Сенека Крейн распорядился отправить ее навсегда в родной Дистрикт и более не вытаскивать оттуда… А вот племянница Плутарха. Настоящая или нет, но она своим примером помогла Кэтнисс поступить так, как есть. И ей плевать, что напишут об этом бойкие капитолийские папарацци. И Сойка хотела бы сделать все, чтобы Фиделия поняла, насколько она ей благодарна…

— Нет, послушай, ты поняла не все… — какая-то сила, происхождение которой было для Труде загадкой, просто заставляла ее раскрыться перед девчонкой, которая была младше, неопытней и, определенно, глупее. Каким-то чудом переводчица, однако, сумела остановиться в полушаге от полного саморазоблачения, отрезвленная видом очередного безгласного, оказавшегося рядом с их компанией, чтобы подать закуски. Нагишом, как и прислужницы, он был выкрашен серебрянкой и облеплен переливающимися в свете вечернего солнца драгоценными камнями… Девушка из Валльхалла придвинулась вплотную к Сойке и зашептала почти в самое ее ухо, — вот… это… это я должна тебе сказать, помнишь ты сделала как-то костыль из дерева… помнишь? С ней все хорошо! Со второй… с ней тоже… хотя я… я очень виновата перед ней…

— Они?

Труде не ответила, только слегка опустила глаза, что для её собеседницы оказалось более чем достаточно. Тем временем Кэтнисс порылась в сумочке и достала маленький тюбик:

— Это та самая фантастическая мазь, что ты видела на экране. К утру подействует…

***

Всё когда-нибудь заканчивается. Не был исключением и приём в особняке Теренции. На прощание Сойка обнялась с переводчицей и, куртуазно попросив разрешения у наречённого, чмокнула Бьорна в щёчку, доставив тому очередную порцию счастья.

— Что в Капитолии понравилось тебе больше всего, Фиделия? — первым делом спросил Плутарх у Труде, как только они сели в машину.