И тогда раздался вопль Радо:

— Брось копье! Пес!

Безоружный, Радо погнал коня на Тунюша, обхватил гунна руками вокруг пояса, и оба они полетели в траву, кони без всадников прянули в степь. Клещами сжимал Радо упавшего на спину Тунюша. Короткий нож сверкнул в руке юноши, из горла гунна брызнула горячая черная струя.

Все до одного гунны остались лежать на поле боя, но и пятнадцать славинов, хотя они и были защищены шлемами и броней, сложили свои головы.

— О Морана, какие отличные воины! — говорил Исток, бродя между мертвыми.

Когда славины отдохнули от жаркой битвы и принесли Перуну скромные жертвы, Исток приказал собрать оружие убитых, поймать лошадей, а трупы закопать, чтоб их не осквернили стервятники. Кости таких воинов не должны валяться разбросанными и поруганными по степи.

Радо разыскал труп Тунюша и замер, не сводя глаз с широкого лица, на котором застыло выражение горечи. Душа дикого сына степей пылала восторгом при виде трупа того, кто похитил его суженую. Он поднял шапку гунна, взялся за багряный плащ и сорвал его с плеч — лопнул драгоценный пурпур. Радо с наслаждением рвал в клочья одежду человека, которого он даже мертвым ненавидел лютой ненавистью. Обрубив застежки, он принялся стаскивать доспех, украшенный множеством рубинов и смарагдов.

Когда он снял его, с груди убитого скатился какой-то свиток.

Радо поднял его, развернул и, не умея читать, бессмысленно уставился на буквы.

«Может быть, важное письмо», — подумал он и понес его к Истоку.

Взглянув на свиток, Сварунич, выучившийся грамоте в Константинополе, воскликнул:

— Клянусь богами, от самого Управды! Из императорской канцелярии!

Глаза его взволнованно бегали по строчкам, радость и гнев сверкали во взгляде.

— Месть судьбы! — произнес он громко, дочитав до конца. Воины, сгоравшие от любопытства, окружили его.

— Тунюш и Управда копали яму славинам, а попали в нее сами. Тунюш уже на дне, за ним последует Управда. Это письмо помирит антов и славинов.

Все разинули рты. Любопытство росло. Люди теснились к Истоку, жадно слушая его слова.

— Мужи, мстящие за братьев и отцов своих, вы помните, что я вам сказал перед походом на антов? Кто был вождем предателей? Может быть, Волк? Может быть, Виленец?

— Тунюш, — глухо заволновались воины.

— Пес Тунюш! Верно! Он проливал братскую кровь, он раздувал огонь зависти, он вбивал клинья и ставил преграды между антами и славинами. Сегодня он пожал то, что посеял. Судьба дала нам в руки ключ, который откроет для нас сердца братьев антов!

Воины радостно зашумели. Исток поднял свиток.

— Смотрите, эта подлая грамота согревалась на груди предателя, но сердце его оледенело, затупилась стрела, которую он омочил в зависти и коварстве и направил в славинское племя. Этой грамотой императорская канцелярия повелевает гарнизонам всех крепостей в Мезии, Фракии и Иллирии принимать Тунюша, если он приедет, как союзника Византии и защищать его как достойного гражданина страны. Ибо он рассорил варваров — антов и славинов, — привел антских старейшин в Туррис, чтоб они объединились с ним против славинов и вархунов. На него возлагается забота о том, чтобы граница на севере была надежной во время войны в Италии[129].

Толпа воинов замерла в изумлении.

— В Туррис пришли анты? Гибель угрожает нашему граду! А вдруг они встретят славинов, возвращающихся с добычей? О Морана! Вперед, на помощь!

— Вперед, мы протянем руку антам! Эта грамота прекратит раздоры! Слава Перуну!

Исток свернул свиток. Немедля отряд погрузился на плоты и поплыл через Дунай к Туррису.

Они могли в тот же вечер добраться до полуразрушенной крепости, однако Исток решил иначе. Воины были измучены, кони устали. Если они придут к ночи, анты могут напасть и разбить их. Он догадывался, что за поросшими лесом горами, которые тянулись вдоль реки к Алуте, стояло все войско антов. Иначе они не дерзнули бы подойти вплотную к славинскому граду.

Поэтому он решил разбить лагерь в чаще на южном склоне гор и ждать наступления ночи. Пятерых самых искусных лазутчиков он отправил ночью в Туррис, чтобы они разузнали о силах антов.

Тьма накрыла землю; луны не было, низкие яркие звезды усыпали небо. Исток лег на мох, подложив под голову щит; на груди его, прикрытой сталью, лежал могучий меч. Ни одна ночь, с тех пор как он плыл с Ириной по Пропонтиде от виллы Эпафродита, не казалась ему столь прекрасной, никогда звезды не спускались так низко, никогда его собственная грудь не казалась ему столь тесной, как в этот вечер. Пламя разлилось в жилах. Сердце билось под броней о письмо Эпафродита, словно тихо шептало: «Приди, герой, приди за своей голубкой! Она уже расправляет крылья, ее голубые глаза устремлены на север. Она хочет лететь к тебе, чтоб прилечь у тебя на груди, где она отдохнет и где сбудется ее мечта, которую она видит и во сне и наяву каждую ночь, каждый день, каждое мгновение». Рядом с этим письмом лежала грамота дворцовой канцелярии. Она казалась обнаженным мечом. Взмах, и покатится голова черного дракона — междоусобицы и братоубийственного раздора, славины и анты обнимут друг друга, ненависть обернется любовью, которая вспыхнет грозным пламенем. Затрепещет в страхе Константинополь, с его орлами схватятся славинские соколы.

Волна счастья залила сердце героя, он приподнялся, облокотился на щит и принялся снова и снова созерцать золотые звезды над головой, сулившие радость и надежду.

— Боги, смилуйтесь над народом, приносящим вам жертвы! — Невольно с губ его сорвались слова молитвы, и он сам испугался своего голоса. Кто-то из спящих воинов шевельнулся. Загремел меч.

Исток снова опустился на щит.

Вспомнилась ночь, когда он, тогда еще неискушенный юноша, точно так же лежал на склонах этих холмов и поджидал Хильбудия. Многое переменилось с тех пор, и та ночь показалась ему такой далекой, что почти стерлась из памяти. Многое изменилось: он сам, его рука, его думы, лишь сердце осталось неизменным; в нем по-прежнему жило стремление к свободе, любовь к своему народу и где-то глубоко, глубоко — трезвые сомнения.

Еще юношей он думал: вурдалак, Морана, бесы — верно ли, что они могут навредить ему? Почему же их не боится Хильбудий? А ныне сомнение высунуло свое ядовитое жало: боги, смилуйтесь! Правда ли это? В самом ли деле побеждает Перун? Ведет ли его Святовит? И правда ли, что меч его направляет Морана?

Непонятный страх сжал его сердце. Он испугался своих мыслей. В кустах зашелестели листья.

«А если это Шетек?»

И тихая, полная боязни вера отцов заставила спрятаться жало сомнения. По небу проплыло пылающее облако. У Истока помутилось в глазах. «А если это Перун с острыми стрелами в разящей деснице?»

Исток снова встал, взял меч и пообещал принести обильные дары Перуну и Святовиту.

Но едва он закрыл глаза, к нему беззвучно приблизилась Ирина с Евангелием в руках. Книга излучала пламя любви, озаряя лицо любимой глубокой верой, она улыбалась его сомнениям. Тихо шевелились губы Ирины, как некогда в лодке. Ему почудилось, будто они вспыхнули от его поцелуя. Издали, с самого неба, несся ее голос и постучался в его сердце, как бывало прежде:

— Веруй, Исток, веруй в истину, и любовь наполнит сердце твое!

Он открыл глаза, руки потянулись к Ирине, чтоб прижать ее к груди, как тогда под маслинами в саду Эпафродита. Но встретили лишь холодные ножны — Ирина исчезла, вокруг, погруженные в глубокий сон, храпели воины.

Измученный думами, Исток поднялся на ноги. Провел ладонью по лицу. Сон покинул его вежды. Медленно пошел юноша по лесу, чтоб успокоиться и прийти в себя.

И вдруг услышал говор, смех, треск сухих веток.

«Анты!»

Он обнажил меч и замер на месте. Возможность броситься в бой и разогнать горькие мысли обрадовала его. По шуму он рассудил, что народу немного, и решил, что справится один.