— Будь благословенна, святая!
Вскоре одетая в тунику рабыни Ирина вместе с Кирилой направилась в город к Адрианопольским воротам.
Так велел Эпафродит.
Воины не обратили внимания на двух рабынь, вышедших из ворот.
Час спустя после их ухода со двора выехала повозка, нагруженная тканями и кожей для фессалоникского купца. Солдаты осмотрели ее; не вызвав подозрений, она беспрепятственно покатила по Месе. Позади скакали шесть всадников.
Миновал полдень. Из дворца никто не приходил: ни Асбад, ни квестор. Эпафродит сидел на диване в небольшой комнате и раздумывал о своей суровой судьбе. Поразмыслив, он простил Истока. «Может быть, на него напали, и ему пришлось мечом прокладывать себе путь! Славины, которые якобы убежали, помогли ему спастись. Ирина верит в него, верит в его верность, бедняжка! Как безжалостна судьба, разлучая сердца, так любящие друг друга. Проклятье господне на тех, кто это устроил!»
Тьма сгущалась, из дворца по-прежнему никого не было. Эпафродит успокаивался. «Шелк спасен, Исток спасен, Ирина спасена, мой долг выплачен». Он вспомнил о Радоване и послал за ним.
Певец ничего не знал. Он бездельничал целый день, валялся на ковре, усердно беседовал с кувшином, настраивал и проверял струны на лютне; услыхав о случившемся, он обрадовался.
«Течет все-таки в нем кровь певца, — весело подумал он. — Певец увидит, полюбит, запоет… и потом идет себе дальше, позабыв обо всем».
Грек укорял его в бессердечии. В его жилах струилась иная кровь. Его племя десять лет сражалось из-за женщины — прекрасной Елены.
Пока они беседовали, распивая греческие вина, закутанная фигура скользнула в комнату.
— Спиридион! — моментально узнал его грек. Евнух испуганно смотрел на Радована, не осмеливаясь раскрыть рот.
— Не бойся, говори свободно!
— Господин! Исток, магистр педитум, твой опекаемый, находится в каземате под императорским дворцом, оттуда никто пока не выходил живым на божий свет.
У Радована выпал бокал из рук и разбился вдребезги о мозаичный пол. Закричав, старик повалился навзничь. Эпафродит вздрогнул, ледяной ужас сковал его душу. Закусив губу, он выругался:
— Ты победила, ехидна проклятая…
КНИГА ВТОРАЯ
ВОЖДЬ СЛАВИНОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ночь стоит над Константинополем. Низкое небо густо усеяно звездами. С площадей ушли последние гуляки. Кругом холодная тишина. Лишь из кабаков на берегу Золотого рога доносятся крики и песни, звучат струны и бубны. Но это далеко. Вопли пьяных солдат и голытьбы не тревожат патрикиев в золотых дворцах. Все окна спят.
Лишь в императорском дворце светится окошко. Железный Управда не ведает покоя.
Он сидит один, без силенциария, весь уйдя в груды актов и протоколов. Со всех концов империи стекаются свитки, ливень миллионов наполняет опустевшую казну с тех пор, как божья мудрость озарила августу: шелк — державная монополия!
Прежде всего Управда принялся за константинопольских купцов. Самых именитых и крупных из них он знал лично или хотя бы по имени. И теперь, разбираясь в бумагах, поражался их богатству. Ему и во сне не снилось, что в одном только Константинополе столько денег таится в шелке. Купцы, которых он считал нищими, бедняки, которые ходили пешком, а во время войны жаловались, что не в силах выплатить налога, эти жулики вынуждены были теперь передать квесторам в государственную казну огромные богатства. Лицо Юстиниана было ясно, в глазах светилась радость. Словно зачарованный, он не сводил взгляда с многозначных цифр, изредка посматривая в окно на строящиеся купола храма святой Софии и бормоча слова благодарности господу, который через жену внушил ему мысль об этой священной постройке.
Вдруг лицо самодержца омрачилось. Перед ним лежал небольшой пергамен с именем Эпафродита. Ни слова о шелке, ни слова о деньгах. Односложный доклад квестора; «Эпафродит оставил торговлю шелком. Мы осмотрели все, повсюду пусто. Станки разобраны, ни коконов, ни тканей не обнаружено».
Как? Эпафродит, самый богатый, известный на всю империю торговец шелком, не дал ничего, у него не нашлось для казны ни единого лоскутка? Невозможно, здесь кроется обман! Грек дурачит меня.
Юстиниан еще раз посмотрел на пергамен. Может быть, он ошибся и речь идет о другом купце, тезке Эпафродита? Нет, ошибки быть не может, здесь четко написано: домовладелец, собственник пристани на улице, пересекающей Среднюю. Это он, знаменитый Эпафродит! В конце пергамена мелкими буковками — приписка. Чтоб разобрать ее, Юстиниану пришлось нагнуться к самому светильнику. «Слова Эпафродита» — озаглавил ее квестор.
— «…владей я и горами шелка, я не продал бы ни одного лоскута всемогущему государю… — Юстиниан грозно нахмурился. — Эпафродит ничего не продавал ему и впредь продавать не будет».
Деспот судорожно смял пергамен и произнес вслух:
— Ты прав, ты хорошо сказал: продавать не будешь, ибо деспот сам возьмет у тебя. Управда сам возьмет у тебя, наглец! — И продолжал читать дальше. — «Верный слуга автократора, а это подтверждает перстень императрицы, пергамен самодержца и еще кое-что из моей собственности, Эпафродит до сих пор лишь подносил дары императору, и он счастлив, если своим скромным даром ему хоть на мгновенье удавалось вызвать проблеск радости на лице могущественнейшего деспота всех веков».
Юстиниан не выпускал пергамен из рук. Лицо его прояснилось. «Что это? Греческое лукавство или истинная верность? Да, что правда, то правда, на деньги Эпафродит не скупился — играл на ипподроме, давал на войну, но ведь шелка у него было много, бесконечно много. А если он меня обманул? Graeca fides[109]. Расскажу-ка Феодоре, она проницательнее меня».
Рука его потянулась за следующим свитком.
Далеко за полночь работал Управда, а императрице тоже не спалось. Феодора сидела на мягкой перине, набросив на себя плащ палатинца. Капюшон она откинула так, что видны были буйные волосы, стянутые тонким золотым обручем, словно миниатюрной диадемой, сверкавшей драгоценными камнями. На гнутой тонкой колонке из хризопаза бронзовая вакханка вместо виноградной грозди держала песочные часы. Феодора не сводила взгляда с тоненькой струйки песка, стекавшей в узкое горлышко. На ее прекрасных губах застыла злобная гримаса. Да и черты лица выдавали дикий нрав.
У двери, скрытой тяжелыми занавесями с драгоценными золотыми кистями, скрючился на полу евнух Спиридион. Уткнувшись острым подбородком в тощие колени, он устремил глаза во тьму. Не однажды, борясь со сном, он щипал себя за ногу, мысленно проклиная капризы Феодоры.
А она не спешила. Она предвкушала наслаждение. Дочь сторожа медведей, она радовалась всякой возможности отмщения. Сколько унижений познала она, валяясь по закоулкам цирка! Случалось, гладиатор, полюбивший другую, отшвыривал ее от себя, обливая презрением. С трудом дожидалась она тогда начала игр. Спрятавшись, смотрела на арену, а увидев кровь, брызнувшую из раны, красную лужу на песке, увидев, как замертво падал тот, кто пренебрег ею, трепетала в безмерном экстазе, прижав к груди маленькие руки. С какой радостью соскользнула бы она вниз, на арену, и вонзила бы свои ногти в побледневшее лицо умирающего. Венец не смирил ее дикий нрав, воспитанный в трущобах, среди солдат и конюхов, нрав этот проявлялся неизменно, как только она чувствовала себя оскорбленной и униженной. Тогда она алкала мести, жаждала насладиться муками и страданиями несчастных. А с тех пор как ее увенчала корона, никто не оскорбил ее столь жестоко, как этот дикарь, которого она полюбила, к которому она, императрица, ходила в дом, словно гулящая девка. Нет, лучше смерть, чем жизнь без отмщения.
