— Куда ушел Дамблдор? — тихо спрашивает Гарри, и Гермиона удивленно оглядывается. Он ведь только что был здесь.
— Смотрите, — указывает Малфой на небо. Из воронок, вновь перевоплощаясь в туман, спускаются гигантские фестралы, кивая головами и направляясь прямо к ним.
— Не бойтесь, — шепчет Гарри, но Гермионе все равно страшно. Их исполинские размеры пугают вне зависимости от их намерений.
Один из них подходит ближе всех, наклоняя голову почти до земли, и Гарри видит неотчетливые очертания Дамблдора — ставшего таким же, как они — сотканного из тумана и воздуха. И ветер, который бьет Гарри в лицо, будто шепчет: “Я всегда буду здесь, Гарри. Ты будешь знать, как меня найти”. И Дамблдора уносит фестрал, забирая с собой в последнюю воронку. Потом все стихает, и наступает оглушающая тишина. Такая, от которой становится больно ушам.
— Что это было? — слишком громко звучит голос Гарри.
— Они похожи на фестралов, словно…
— Я о том свете. Где ты его нашла?
Гермиона тут же прячет глаза, заставляя Поттера нахмуриться.
— Гарри… Это была Грейс, — виновато звучит ее ответ.
Гарри не понимает, пока Гермиона не отводит его в ту же самую темницу, и он не видит ее глаза.
— Посмотри на меня, — велит он ей, словно его строгий тон тут же заставит ее очнуться. Малфой обнимает не сдерживающую слезы Гермиону, стараясь сам не поддаться эмоциям и не свалиться с ног от полученных ран.
— Все спасены, слышишь? Все твои растения и существа… — он перетаскивает ее к себе на колени и обнимает. — Я знаю, что ты слышишь. Просто делаешь вид, что нет. Тебе же нравится меня злить, — он качает ее, словно дитя, прижимая к груди и гладя по волосам.
Гермиона порывается что-то сказать, но Малфой ее останавливает:
— Оставь его, — шепчет он ей и затем уводит. Гермиона зажмуривается, стараясь не прислушиваться, но до ее слуха все равно эхом долетают слова Гарри: “Ответь мне”. И чуть позже: “Я дождусь”.
Умелый встречает их с улыбкой, провожая в Лечебницу и передавая на попечение Гекхала. Им предстоит переждать здесь, пока свиньи вновь не прибегнут к изменению памяти волшебного населения, а также магглов. Мистер Макдей решает остаться на посту Министра Магии, сделав своим первым помощником Артура Уизли. Наблюдая за жизнью волшебников в тяжелых условиях — в укрытии на стадионе, постоянно вынужденных соблюдать тишину и практически не пользоваться магией, — он был весьма впечатлен одной из волшебниц — дочерью Артура, Джинни. Она влюбилась в чужака. Она смотрела на него, как на героя из сказок, даря свои искренние улыбки и неистово защищая перед всеми. Потому, что все остальные были против. Ее борьба длилась достаточно долго, пока она вовсе не соорудила с его помощью отдельный шалаш и не стала там жить вместе с ним, пуская на ночь светлячков и танцуя с ним при их зеленом свете. И ей не было дела до войны и до всех вокруг — ведь она была счастлива. Имеет ли Макдей право отнимать у нее это? И он частично оставляет ей память, снимает с ее головы венок из ромашек и кладет в руки перед тем, как вспышка света из его волшебной палочки озаряет ее лицо, а свет в глазах тут же тускнеет и улыбка сходит с лица.
Она дома. В их с Мирчем комнате. Сейчас раннее утро, дети спят в кроватках рядом. А в ее руках венок, заставляющий сердце болезненно сжаться. Ночью не спится, словно кто-то ее зовет, и она достает этот уже почти полностью осыпавшийся венок, от которого еле ощутимо исходят волны чужой энергетики. Такой до боли знакомой и в тоже время недоступной. Словно из другого мира. На какое-то время у нее получается забывать, а когда на душе становится плохо — бессонные ночи возвращаются, принося с собой запах ромашек, и она вновь сидит на кровати с венком в руках. Хочется плакать — каждый раз. Но это же Джинни — она никогда ни при ком не плачет. Только когда хрупкие засохшие стебельки колют замерзшие ладони. И некому их согреть — как и ее сердце. В такие моменты ей кажется, она живет вовсе не своей жизнью. И так кажется уже долго — примерно с полтора года или дольше. После жуткого урагана, внезапно пришедшего из-за океана и обрушившегося с неистовой силой на Великобританию, словно желая стереть с лица земли.
Все смутно помнят подробности, но после ничего не осталось прежним. Рон и Джордж до сих пор числятся пропавшими. И как бы Джинни ни старалась вспомнить, что именно происходило, на ум приходит лишь ощущение чужих мозолистых рук на коже. Обнимающих и защищающих. Рук — в которых можно быть слабой, которые никогда не отпустят, заставляя вспомнить, что означает быть хрупкой.
Раздается еле слышный хруст, и Джинни вздрагивает — еще один стебелек сломан. Будто треснувший нерв. И она откладывает венок на колени. Он уже мало похож на венок — скорее, куча мусора, которую каждый день Молли выгребает из сада. Но он дорог Джинни до слез, и она снова плачет — все равно никто не услышит, ведь она делает это тихо, бесшумно вздрагивая, не замечая, как светлеют за окном розовые лучи восходящего солнца. Здесь никто не привык видеть ее слезы, это лишь вызывает тягучую неуместную неловкость.
Дверь тихонько отворяется, заставив подпрыгнуть на месте, и в комнату заглядывает Гермиона. Надо же, уже совсем светло! Джинни мысленно ругает себя за потерю ощущения времени и за то, что позволила Гермионе увидеть себя такой. Но та садится рядом и осторожно обнимает:
— Сегодня день рождения Мелиссы, — мягко звучит ее голос.
Уголки губ Джинни слабо дергаются в попытке улыбнуться в ответ:
— Она у тебя замечательная, — безжизненно шевелит губами Джинни. Гермиона тянется к ее рукам и осторожно вынимает венок, сталкиваясь с острым, почти враждебным взглядом.
— Я знаю, где он, — шепчет Гермиона, вспоминая величественный вид Берта на троне Первого Подземелья и замечая, как от удивления расширяются глаза Джинни. — Пойдем со мной, — и Гермиона уводит ошеломленную Джинни из дома, направляясь в белый домик.
Это неправильно, и она знает. Но прошло уже немало времени — и кто имеет право отбирать у них любовь? Так же, как никто не имеет права стирать память о Грейс Гарри. Это слова Малфоя. Он повысил голос на Гермиону в тот день — она была уверена, что Гарри это необходимо, ведь он проводит с Грейс день и ночь, не оставляя попыток привести в чувство раненный разум. Но у Гермионы в свое время это не получилось, и она была твердо убеждена — это бесполезно, и, если их не разлучить, Гарри последует за ней. Но Малфой громко хлопнул по столу рукой и зашипел ей в лицо — кто она такая, чтобы решать, у кого какое счастье? И на следующий день она заметила, как Гарри читает по глазам Грейс ответы, смеясь и заводя прядь ее волос за ухо. Это не было сумасшествием, но очень на него походило со стороны. Поэтому они редко покидали белый домик. И у них было очень много странных вещей, почти таких же, как когда-то давно мастерил ее дед — для отвода глаз. Они мастерили их вдвоем, Гарри постоянно улыбался, смотря ей в глаза, а затем чуть приобнимал за талию и шептал на ухо ответ. Сердце Гермионы всегда болезненно сжималось — не такого счастья она хотела для него, но Малфой оказался прав — Гарри было с ней хорошо. Возможно, он бы не нашел для себя покоя с кем-то другим. И Гермиона судорожно выдыхает, поворачивая дверную ручку и заходя в белый домик.
— Заходи, — зовет она за собой Джинни, встречаясь сразу с одним отрешенным и двумя вопросительными взглядами — Грейс, Гарри и Малфоя, прижимающего к себе притихшую Мелиссу. Их дочь родилась в мире. Осознание этого может вытащить из любой хандры, и Гермиона улыбается, несмотря на хмурый вид Драко.
— Зачем ты… — начинает он, но она тут же его перебивает:
— Никто не вправе отбирать чье-то счастье, верно?
И она уводит Джинни с собой, встречаясь с понимающим взглядом Гарри, который, в свою очередь, одобрительно кивает, вновь разворачиваясь в поисках того единственного взгляда — лишь одного, имеющего смысл. Она — как вечная тайна в его руках. Хрупкая, словно хоркрукс и единственная в своем роде, а он вновь чувствует себя Избранным, ведь только он в силах ее понять. Он знает наизусть особенный цвет ее синих глаз — чуть светлеющих к краям радужки, словно с поволокой. И он готов тонуть в них каждый день, как бы глупо это ни звучало, тонуть и радоваться необычной ментальной связи — ему не нужно больше объясняться — она и так все знает. А он изучает ее, стараясь удержать на краю этого мира — там, где их сознания могут соприкасаться — и не давая улететь за пределы досягаемости, касаясь ее плеч и целуя в чуть приоткрытые губы. Каждый раз мысленно признаваясь в любви, он знает — она слышит, ведь так глупо краснеет и прячет глаза.
