Его жертвами в ту ночь стали молодые люди лет двадцати двух. Пара, воркующая что-то в холле, обнимающаяся и милующаяся возле своего номера. Последнее, что запомнилось — их счастливые глаза, когда я проходила с Мироновым под руку мимо них. Но той же ночью, примерно часа в два, я помню преисполненный страхом взгляд этого паренька, вышедшего из номера к автомату с газировкой.

Глеб оказался рядом, едва тот успел хлопнуть дверью своего номера. Дрожащие пальцы ухватились за руку Миронова, сжимающую шею и придавливающую к стенке.

— Ни звука, — его любимая команда, которой он так любит распоряжаться, пока я стою тенью за его спиной. А затем номер. Чужой, невзрачный, едва освещённый блеклой луной, выглядывающей из-за туч полумесяцем. — Бабки. Живо. — Глеб заталкивает его обратно в номер, заставляя обнажённую девушку подорваться на кровати и прикрыться простынью. Её взгляд... Как бы я сейчас хотела упасть ей в ноги и просто попросить прощения. — Иначе на твоих же глазах твою бабу выебу.

Было ли ему дело до денег? Навряд ли. Ему просто доставляла удовольствие эта ненормальная прелюдия, включающая в себя страх и повиновение перед его персоной. Эдакая неуверенность и жажда признания, умело прикрытая комплексом Бога. А ещё я. Которая более не бросалась звать на помощь в попытках его остановить. Ведь один его кивок головы в сторону тумбы, и я уже бреду к женской сумочке, вытряхивая из неё всё до основания и роясь в кошельке. А затем как по наводке топаю к кровати, еле сдерживая слёзы перед представлением, которое ему обещала.

— Не бойся, — мне удаётся шепнуть ей это на ухо прежде, чем я забираюсь на кровать и касаюсь ладонью её шеи, а после — завлекаю в глубокий поцелуй, успевая уловить её исступлённые страхом и непониманием глаза.

Слышу копошение и ловлю боковым зрением парней. Миронов всё ещё у этого бедолаги за спиной, держит, обвивая рукой шею и не давая пошевелиться, пока я укладываю его девушку на лопатки. Она без одежды, мне не нужно изощряться. Я просто приказываю не шевелиться и всеми фибрами даю понять, что я не сумасшедшая. Нет. Я попросту спасаю их жизни. Ведь не сделай я этого, Миронов, клянусь Богом, пришьёт их в этом же номере, уложив вальтом их бренные тела на кровать. По крайней мере, он обещал мне это. А слово своё он держит, уж я то знаю.

Просто закрой глаза

Не видеть — не значит избежать, но это хоть на какую-то несчастную долю освободит тебя он формального присутствия во всей этой вакханалии.

Мне противно. Мне до жути мерзко и противно вытворять это всё с чужим женским телом, практически кувыркаясь перед блондином и абсолютно незнакомым мне парнем в одном нижнем белье. То, что я вытворяю, не поддаётся никаким объяснениям и уж тем более оправданиям, но одно намертво заседает в моей голове: они, по крайней мере, останутся живы.

Не могу сказать точно, сколько длился этот позор. Полчаса или же час, я в первые же минуты успела испытать к себе отвращение, сливаясь воедино с чужим телом под пристальным присмотром собственного палача.

Ручная кукла, лишённая права слова. Не контролирую ровным счётом ничего.

Но время идёт, эта игра ему наскучивает, и он крепким локтевым ударом оглушает юношу, отправляя того в бессознательное состояние на истасканный временем ламинат. А я отпрянываю, злостно поджимая губы и вытирая их тыльной стороной ладони. На девушку смотреть нет никаких сил.

— Довольно, любовь моя, — яд, горький яд, который он извергает с каждым словом. — Забирай бабки, валим отсюда. — Он будто подгоняет словами, не давая права даже одеться. А затем подходит к обездвиженной страхом девчушке. — Извини, что ваш покой потревожили, — даже слово “Извини” из его уст застревает в стенках сознания, заставляя ненормально усмехаться. Извинения ему не к лицу. — Просто в этой дыре телек отрубили, а мне так было охота порнуху посмотреть.

Желчью и высокомерием пропитано каждое слово. Я как ошпаренная вылетаю из номера с деньгами и в одном нижнем белье, не замечая никого вокруг. Забегаю в снятую нами комнатушку, отбрасывая сворованные купюру на кровать и наспех закрываюсь в ванной. Закрываюсь — громко сказано. В этой дыре сломаны даже щеколды.

— Лера? — однократный стук, какая нелепая формальность. — Всё хорошо? — да, лучше и быть не может.

Стоя у давшей трещину раковине я смотрю в небольшое круглое зеркало на стене. Оно неестественно грязное, покрытое какой-то испариной, кажется, к нему приросшей. Но в его отражении я чётко рассматриваю безвольную шлюху, чьим телом и душой распоряжаются, но далеко не за деньги. Хуже... За возможность дышать, когда ты знаешь, что воздух этот с каждым днём тебе всё менее необходим.

— Оставь меня, — фраза незавершённая, я быстро исправляюсь, — пожалуйста.

Опускаю голову, покуда чувствую, как он выжигает своим диким взглядом узоры на моей щеке. Когда-то тёмные волосы, теперь выкрашенные в пепельный, спадают на лицо и словно закрывают от его мощи, но мужские пальцы поправляют прядь, заставляя невольно дёрнуться.

Глаза закрыты.

Я хочу домой.

Туда, где я была ограждена от всего этого безумства и марева пронзающей боли, которая давит на меня раз за разом. Я хочу к Морту, я хочу к чертям отбросить все свои принципы и просто уткнуться в его плечо носом. Хочу почувствовать, как он прижимает, повторяя его любимую фразу.

Я рядом, малыха.

Эхо его голоса откликается в моей голове сразу же, стоит мне вспомнить всё то время с ним, что подарила мне судьба. Господи, как же я хочу обратно.

— Ты просишь невозможное, девочка, — усмехается, колко и язвительно, покуда к глазам не начинает подступать влага. — Или ты всё ещё надеешься, что твой хахаль тебя спасёт? — усмешка в его тоне уже прозрачнее некуда, он выставляет перед моим носом свой смартфон, на котором крутится запись.

Сперва прекращаю дышать, вытаращив глаза на огромный дисплей. На нём явно прочерчены фигуры, такие до боли знакомые.

Морт...

Он целует, целует ту, которую я спасла ценой своей жизни в надежде на помощь. Он водит руками по её телу, отбрасывая на кровать и предаваясь дикой страсти, рождающей в моих глазах море влаги.

Подношу ладонь ко рту прежде, чем издать нечеловеческий вой. А после делаю ровно три шага с ускоренной силой, отлетая к стене и сползая вниз, пока пятая точка не чувствует холодный кафель. Чувства навзрыд.

Стараюсь глушить их ладонью, едва дыша и содрогаясь, кажется, в каком-то истерическом припадке. Лихорадит не на шутку, я просто не желаю досматривать то, чем Миронов так усердно вертит перед лицом. Прошу тебя, перестань...

— Просто хотел сказать, что он сейчас занят далеко не твоими поисками, — добей, добей словами, шах ты мне уже поставил. — И что-то мне подсказывает, что сбить его с толку ей не составит особой проблемы, — а вот теперь мат.

Ругать, наверное, стоит только себя. С какого чёрта я вообще подумала, что эта девица в раз прозреет и поможет той, кого впервые видит? Она ведь долбанная марионетка в его руках, и она продолжает ей быть даже за сотни километров.

Он выходит, как я и просила, оставляя меня наедине с собой. Со своей жалкой, ничтожной никчемностью. С осознанием того, что теперь в этом мире я одна. И нет понимания хуже, что Миронов — единственная в этом рухнувшем мире душа, с которой остатки моей жизни, кажется, повязаны наглухо.

Истерика прекращается минут через десять, а за её концом приходит нечто иное: состояние, довольно странное и размытое, как будто за всем этим непрекращающимся потоком слёз я выплакала всё, что только возможно.

Сидя на кафельном полу, я медленно ощущала, как из меня выходят чувства. Остатки, которые уже были не нужны. Не в этой жизни.

Высушенные глаза смотрят куда-то в стену, я на автомате поднимаюсь на ноги, заставляя себя шагать. Напоминаю себе заведённого робота, которым кто-то управляет. Не могу сейчас описать своё состояние, оно размыто, развеяно, словно я в каком-то наркотическом опьянении, не желаю быть отрезвлённой жестокостью реального времени.