— Лера!?

— Мы не можем её тут так оставить! — он нарочито зовёт, а я тут же нахожу ответ, выставляя за себя руку и указывая на ту, на кого до сих пор боюсь посмотреть. Мы, чёрт тебя дери, не собаку застрелили. Да даже собак хоронят с достоинством, а мы попросту вот так свалим, оставляя её тело привязанным к этому допотопному стулу на расшатанных ножках??

— Оу, ты права... — уже было сделав несколько шагов к автомобилю, он возвращается, снова становясь в проёме и облокачиваясь на выставленную руку. — Пошлём цветы и записку родным, а после ты явишься к Даниэлю и лично вручишь ему бумажку с адресом, где ты хладнокровно застрелила любовь всей его жизни. — Его слова, они как яд. Яд для моих ушей, что заставляет резать слух и едва уловимо скалиться.

Я понимаю, прекрасно понимаю, что он делает. Он всегда и во всём должен был превосходить остальных, ставить на место до жути непринуждённым образом и заставлять принимать своё поражение. Что я и делаю, когда осознаю долбаную суть вещей. Ведь по сути, так оно и есть. Мне не легче станет оттого, что я посмотрю в глаза каждому, кому эта девушка была дорога. А потом скажу, что у меня рука не дрогнула, когда я выбирала между её жизнь и своим существованием.

Будь ты проклят...

Фыркаю себе под нос, но практически неслышно. Опускаю глаза и топаю к выходу, так ни разу и не обернувшись. Прохожу мимо Миронова, пытаясь его никак не коснуться, и направляюсь прямо к машине, давая себе обещание, что в следующий раз сделаю всё, что только можно, лишь бы не допустить подобного. Но что-то мне подсказывает, что я в очередной раз сама себе вру.

Мы выезжаем на трассу, едем в абсолютной безмолвной тишине. Глаза устало наблюдают за бесконечной дорогой, я не узнаю ни единого пейзажа. Такое чувство, что я в абсолютно незнакомом мне городе, я ничегошеньки из увиденного не узнаю. И ни один чёртов знак на пути не попадается, дабы хоть как-то обозначить это местоположение, будто Миронов нарочно выбирал эти окольные пути, дабы сбить с толку.

В поле видимости какой-то придорожный мотель с заправкой. Мы останавливаемся, он небрежно паркует машину и кивком велит оставаться внутри, пока входит в вестибюль и ведёт беседу с каким-то типом. После же происходит обмен в стиле ключи-деньги, он выходит за мной, открывая дверь машины и приказывая выйти.

Совсем скоро мы оказываемся в безликом номере, я нехотя оглядываюсь, даже не удосужившись разуться и проходя вовнутрь.

Номер наглухо задёрнут плотными шторами бесновато-коричневого цвета. Посреди комнаты стоит двуспальная кровать, заправленная самой простой, даже жестковатой простынью. Тут же подобие трельяжа и вешалка рядом. Да, мы определённо здесь ненадолго...

— Мне нужно отлучиться, — да хоть насовсем свали, плакать не буду, — будь здесь, я скоро.

Хлопок дверью, и впервые за всё время, которое, казалось, длилось вечно, я остаюсь одна. Ненадолго выдыхаю, забегая в маленькое пространство ванной комнаты и включая напором холодную воду в раковине, набирая побольше в ладони и орошая лицо.

Долгожданная тишина ласкает слух, пускай и недолго, а затем я подхожу к окну, отодвигая штору и выглядывая наружу сквозь закрытое окно.

На улице ни души, только еле доносящийся звук чьего-то телевизора.

Не знаю, что стреляет мне в голову, но я секунд пять не могу отвести взгляд от таксофона, который нахожу прямо возле стенки с автоматом еды. Не думаю даже. Просто выбегаю из номера, пытаясь как можно тише семенить по коридору, а потом и вовсе просовываю голову в приоткрытую входную дверь, озираясь по сторонам в поисках не желаемого силуэта.

Но снаружи пусто, просто перекати-поле, и, запасаясь мужеством и скоростью, я несусь на всех парах к таксофону, срывая трубку и бросая монету, прихваченную с подоконника.

Набираю заученный наизусть номер и молюсь, чтобы гудки наконец прекратились и я услышала голос, который вселит в меня надежду, что не всё ещё потеряно. Пожалуй, это тот самый момент, когда я готова молиться не Богу, а Михайлову, чтобы забрал меня из этого кошмара.

Гудки наконец прекращаются, я уже было выдыхаю, но вместо Славы мне отвечает женский голос, который кажется до боли знакомым.

— Алло?

— Леся? — если чему предела и не находится, так это моему удивлению. Я теряюсь, не зная, то ли радоваться, что с ней всё хорошо и она непременно поможет Морту выйти на Миронова, то ли погружаться в неведение ещё больше. Ибо какого чёрта трубку поднимает она, в то время как Михайлов наверняка дежурил бы у телефона, ожидая хоть каких-то вестей? — Где Слава? — вспоминая наконец, что у меня не так уж и много времени, встряхиваю головой, молясь, чтобы мои старания не оказались напрасными.

— Он в душе. — Она у него дома? Какого чёрта? — Где ты? Что с тобой? Откуда ты звонишь? — Впредь не припомню её такой разговорчивой, но на автомате оглядываюсь, пытаясь передать всё, что вижу. А именно: корявые красные буквы на заправке, что частично содраны. Название мотеля, над которым думали, очевидно, от силы секунд пять, какой-то бар через дорогу, вывеска которого гласит, что он работает круглосуточно. А потом разворачиваюсь к таксофону снова, пытаясь говорить как можно быстрее.

— Умоляю, передай Славе, что со мной пока всё в порядке, но это ненадолго. А ещё...

Но договорить я не успеваю. Не знаю, как я упустила момент, когда оказалась тут не одна, но всё, что мне удаётся ощутить — это дикую боль в запястье. Мужская рука сжимает до хруста, заставляя выронить трубку. На том конце провода Леся наверняка слышит мой хрип, перемешанный с глухим криком. А может и не слышит, ибо истошный вопль, вызванный дикой болью, заглушает мужская ладонь, когда стоящий позади зажимает мне рот своей рукой. Я готова поклясться, я слышу хруст собственных костей, глаза застилает пелена алых искр и неминуемой влаги, которая не оставляет за собой ничего, кроме желания взмолиться и умолять перестать. Это уничтожает меня, унизительней этого вещей я не знаю, но гордость и принципы отходят на самый задний план, уступая место единственной возможности, данной мне в этой ситуации.

— Прекрати... Пожалуйста... — мычу в ладонь просьбы остановиться, он это слышит, и молча волочет меня за собой. Туда, откуда я по своей глупости выбежала какое-то время назад в поисках спасения. — Умоляю, — дверь номера закрывается за нами обоими, но он всё ещё продолжает держать, одной рукой пресекая все мои попытки трепыхаться и освободиться от его тисков. — Этого больше не повторится, — агония страха воедино сплетается с ненавистным чувством слабости, а осознание того, что он так быстро одержал очередную победу, морально поставив меня на колени, в очередной раз проходится по самолюбию противным скрежетом. Хотя, кому я вру? Такой черты, как самолюбие, я лишилась давно. В тот момент, когда прогнулась под него в первый раз.

— Как же меня это заводит, — ядовито шепчет на ухо, постепенно ослабляя кольцо пальцев на моём посиневшем запястье. — Признаюсь, мне было бы скучно, если бы ты забилась в угол и прикинулась серой мышью, как ты это обычно делала, но сейчас... — его шершавый язык задевает мочку уха, заставляя дёрнуться. А он только спускается ниже, лаская губами шею и заставляя вспомнить мою кожу остроту его клыков. — Ты даже не представляешь, что творится у меня в штанах, когда ты выстанываешь мольбы остановиться, просишь меня перестать... — я, как раз, отчётливо это себе представляю, ибо всё ещё стою прижатая спиной к его груди, ощущая его напряжение в области паха.

Ему хватает одного мгновения, чтобы освободить меня от одежды и отшвырнуть на кровать. А мне хватает лишь непредусмотрительности, чтобы инстинктивно подскочить с этой самой кровати и сделать шаг. Последний шаг. В мгновение ока я оказываюсь вновь опрокинута его рукой, что сдавливает шею. Удар спиной о жесткий матрас, я не успеваю уловить тот момент, когда он нависает сверху, стаскивая с себя ветровку и заставляя меня вспомнить его обнажённый торс. И ему достаточно лишь уложить ладонь на мою шею снова, чтобы заставить задыхаться и умолять не делать того, к чему моё тело отказывается привыкать заново.