– Домой хочу-у-у, – вою я. – Сокра-а-ат, как же я-а-а-а ту-у-ут?…

– Эка ты примитивный, – ухмыльнулась муха, – чем тебе здесь-то не дом? Центр города, это тебе не Зина Портнова. Знаешь сколько памятников? На любом сри – не хочу. Я даже профессора Попова обгадила. Он сто лет назад радио изобрел, слыхал? Так я – прямо на нос гению! Вот скажи мне, есть у вас там профессор Попов?

– Не-а, – всхлипываю.

– Ну вот, – улыбается, – а у нас есть. И Шевченко стоит, знаменитый нерусский поэт. А в крепости лысый царь Петр авангардной работы. Кстати, о крепости: у меня мечта заветная есть – Петропавловскую иглу обосрать… Но, похоже, неосуществимо это… – вздохнула тяжело Муша.

Меня такой поворот разговора заинтриговал. Я на лапы вновь перевернулся и с любопытством уставился на Чкаловскую.

– Так в чем же дело? – спрашиваю. – Есть мечта, надо воплощать. Кто тебе мешает?

– Кто-кто? Ветер мешает, – отвечает, а сама задумчиво в грязное коммунальное окно смотрит. – Там, на самом верху, больно ветер сильный. Сдувает. Весу-то во мне, чай, не три килограмма.

Я оценивающе посмотрел на нее и разочарованно покачал головой.

– Да уж, – говорю, – пожалуй, даже не полтора. А то бы ты мечту свою давно в реалии воплотила… Но не надо расстраиваться, Муша. Истинная мечта – она на то и истинная, чтоб не исполниться никогда…

– То есть? – не поняла Муша. – Поясни-ка.

Я усом пошевелил, принял позу роденовского мыслителя (его я еще в журнале на Зине видал), в какую Сократ сгибался, когда нас, молодежь, уму-разуму учил, и начал свою пространную лекцию.

– Понимаешь, – говорю менторским тоном, – без истинной мечты жизни нет. Только она, мечта, должна быть глобальная и недосягаемая. Вот как твоя, например. Нельзя мечтать о колбасе или о собственном клопе в будочке. Это вещи исполнимые. Грезить надо о чем-то возвышенном…

– Петропавловский собор – возвышенный? – перебивает.

– Это смотря для кого, – объясняю. – Для птицы – нет. Потому что она запросто может на него взлететь и легко, как ты говоришь, обосрать. А для тебя – да, так как ты не три килограмма. Будь ты эти три килограмма, ты бы и Останкинскую башню в Москве обгадить смогла.

– Чего? – не поняла Чкаловская. – Какую башню?

– Эх, неучи! Останкинскую! – повторяю. – Я по телевизору видел. Но она в Москве, и это нас не касается. Хотя, с точки зрения мечты – такой фокус покруче Петропавловской иглы будет. Можешь грезить. Я сейчас о другом говорю…

– О чем?

– Не перебивай. О том я размышляю, что нормальная мечта никогда не может исполниться. Так уж природа устроена. Почему? А потому, что если бы все истинные мечты в реальность воплощались, сама жизнь бы смысл потеряла, а, значит, вечные поиски и дерзость мысли оказались бы навеки утрачены. Мы бы все тогда в быдл превратились, которым только пожрать да посрать… Пардон, – я сообразил, что для некоторых, например, для мух – смысл жизни в последних моих словах и заключен, поэтому вовремя извинился и попытался выкрутиться: – …в домашней обстановке, на родной кухне, например. Вот ты – не быдло, о возвышенном грезишь. Об игле Петропавловской! Ты, муха – птица высокого полета…

– Я знаю, мне родственники говорили, – кивнула Муша. – Мать однажды сказала, что я должна была орлихой родиться…

– Орлицей, – кивнув, поправил я, – не суть важно. А знаешь, какая у меня мечта?

– Эту?… Останкинскую башню обосрать? – искренне предположила Чкаловская.

– Нет, что ты! – рассмеялся я. – Такая мечта может присутствовать только у тех, кто летать и гадить с недосягаемых высот рожден. А я пешеход, поэтому хочу стать всемирно известным спортсменом, самым быстрым бегуном в своем классе мощности. Чтоб награды там всякие, почести, пьедестал почета…

– …обосрать? Ну, для этого далеко бегать не надо, вон на Петровском, тут рядом совсем…

– Да при чем здесь – обосрать?! – разозлился я. – Взойти на него! На пьедестал! И не просто взобраться, это любой дурак сможет, а восшествовать, как общепризнанный чемпион. Чтоб медаль там, и все такое, шампанское об тумбочку…

– Эка ты хватил! – восхитилась Муша. – Красивая мечта! Только какая надобность в твоем пьедестале?

– А какая надобность в твоей Петропавловской игле?

– Ну…

– Обгадить?

Чкаловская кивнула.

– Вот видишь, какие мы с тобой разные?!

– Почему? – удивилась Муша.

– Потому что для меня справить нужду – дело скрытное, интимное даже, а для тебя – предмет гордости и всеобщего восхищения родни. Ты вот говоришь, мать тебя орлицей зовет, а думала ли ты о том, что у них, у орлов, кроме высокого полета еще и свои мечты есть? И они, между прочим, нужду прямо в своем высоком полете, как стюардессы с космонавтами, справляют. Им для этого шпилей по надобностям посещать не надобно…

– О чем?

– Что – о чем? – не понял я.

– О чем, друг Гомемнон, орлы мечтают?

– Ну… – замялся я, – не знаю. Среди моих знакомых орлов нет…

– Так с чего ты решил, что им до шпилей дела нет?! Знаешь, Гомемнон, ты таракан, конечно, интеллигентный, спору нет, но мозги от твоих разговоров до неприличия мягкими становятся. Надышался ты в бутылке вредных испарений, вот. И вообще, шел бы к своим, а? Я понимаю, что ты меня от смерти спас, но мы ж теперь квиты, так?

– Так.

– Вот и иди.

– Где ж мне своих-то найти? Они все на Зине Портновой остались, – я вспомнил про семью и тяжело вздохнул.

– Так вон, за плинтусом. Видишь, ус торчит? – кивнула Муша в угол. – Ваши. У них главного Семеном зовут, Катерпиллером. Ты его сразу узнаешь…

– Странная фамилия, – повел я усом.

– Ничего странного, – хмыкнула Чкаловская. – Катерпиллер – это творческий псевдоним… Некогда мне в объяснялки играть, он сам все расскажет, если ты ему доверие внушишь, а я полетела. Пока.

– Пока, орлица дерзновенная, – ухмыльнувшись, кивнул я.

И Муша взмыла под потолок. Уже кружась под абажуром, она пронзительно жжикнула:

– Увидимся, Гомемнон! А про мечту я все поняла! Спасибо! Удачи тебе, умник, и заслуженного пьедестала почета! Пусть сразу не исполнится, так ты старайся получше!… Тогда… будет… жжж…

Ну что мне оставалось делать? Я вас спрашиваю. Что?! Идти за плинтус. Так? Так. И я, глубоко вдохнув и, задержав на мгновение в своей мощной груди влажный кухонный воздух, с шумом выдохнул, чтобы снять волнение со своих еще не вполне окрепших членов. А потом медленной, но уверенной походкой двинулся в сторону торчащих из-за деревяшки и чуть подрагивающих усов. Должно быть, там кто-то обедал.

Подойдя к плинтусу, я негромко, но решительно позвал:

– Эй, хозяева!

Ответом было гробовое молчание. Усы на секунду замерли, а потом из щели выглянула симпатичная девичья мордочка. Тишина становилась невыносимой, и я решил нарушить ее первым.

– Привет! – поздоровался ваш покорный слуга. – Я Агамемнон, нежданный гость с Зины Портновой. Мне бы с господином Катерпиллером повидаться.

– На тему? – заинтересованно пропищала в ответ незнакомка.

– На тему благостного сосуществования родственных индивидов в условиях жесткого химического заражения локальной окружающей среды, – ляпнул я первое, что пришло мне в голову.

– Прекрасно, – кивнула таракашка, – подобные темы Семена Обуслововича крайне волнуют. Он к вам, так сказать, представителям зеленых, питает искреннюю слабость. Господин Агамемнон, правильно расслышала? Не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, прекрасная леди, – кивнул я. – А вас как звать-величать по батюшке?

– Изольда Шестиаховна, – улыбнулась симпатяга. – Можно просто Золя.

– Очень приятно, Золя, – склонил я в почтении усы.

– Взаименно, – пролепетала Золя. – Я у Семена Обуслововича в секретаршах служу. Прошу вас следовать за мной, господин Агамемнон.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил я и зачем-то добавил: – Можете звать меня просто Мемнон или… лучше… Агам!