– Ой, мам, ты Стасика принесла!

И чувствую, что кто-то меня за ус держит, а сам я беспомощно в воздухе болтаюсь. Это я-то Стасик?! Я – Агамемнон, попрошу без оскорблений чуждыми, так сказать, нашему роду именами.

– Вот, зараза! – взвизгнула Анна Андреевна. – Житья от них нет! Мы с отцом уж все перепробовали. Прихлопни-ка гада!

Это кто это – гад?! Это как это понимать – прихлопни?! Это в день-то совершеннолетия? Это после такой-то изнурительной дороги? Чувствую, что от возмущения у меня внутри ярость закипает… А сделать ничего не могу. Не в силах, так сказать, с людским произволом один на один бороться. Попал, думаю, ты брат Агамемнон, как жук колорадский в банку с керосином. Это выражение я еще на Зине Портновой от Анны, кстати, Андреевны и слышал.

– Не, мам, – радостно сын отвечает, – я его в аквариум посажу.

В какой еще, думаю, аквариум? Я ж не рыба, плавать не умею. И задрыгался изо всех сил, чтоб из цепких пальцев изувера вырваться. Не тут-то было, дохлый номер. Мужчина, однако, к рыбам меня не бросил, – как я потом выяснил, у него и аквариума-то никакого нет, – а опустил сквозь узкое горлышко в пустую бутылку, в которой умирала от обезвоживания организма средней комплекции муха. А бутылку на кухне под раковину поставил.

Сел я на скользкое донышко, смотрю во все глаза за агонией товарища по несчастью, а сам думаю: «Дура ты, муха, дура. Кабы мне твои аэровоздушные навыки, разве торчал бы я здесь? Горлышко-то хоть и узкое, а выпорхнуть через него, тьфу! Легче простого».

– Слушай, – говорю, – а чего ты не улетишь?

– Умный больно, – стонет муха, – со всех сторон стены, как же улететь-то?

– А ты, – говорю, – фасетки свои вверх направь, увидишь кой-чего…

Она из последних сил в указанном мною направлении глянула и застонала:

– Где ж ты раньше-то был, умник? Сейчас у меня уж сил не хватит… Тут на дне пара капель водки оставалась, так я… это… ужралась в говно, а теперь в нестерпимом сушняке Богу душу отдаю…

– И только-то? – спрашиваю, ухмыляясь. – А если я тебе водицы дам, ты выберешься? Мне поможешь?

– Твердым стулом клянусь, – стонет. Это у них, у мух, самая святая клятва. Мне старик Сократ рассказывал. Он жизнью умудренный и приобретенными навыками многоопытный. – Только где ж ты влаги-то возьмешь, таракаша?

– Не боись, – отвечаю, – омнио меу мекум порто.

– Чего?

– Все свое ношу с собой, – поясняю. – На древнегреческом. Вымерший давно язык такой есть. На нем латинские люди говорили.

А сам к бедной насекомой подхожу и крылышко свое медленно, эффектно так подымаю. Для пущего впечатления. У меня под ним всегда немного воды есть. На непредвиденный, как говорится, случай. Вот, глядишь, и пригодилась полезная привычка. Муха из последних сил свой хоботок вытянула, коснулась спины моей обнаженной, и всю влагу ахом всосала. Потом полежала чуток и как зажужжит:

– Ай, спасибо, братец таракаша! Век не забуду избавителя! Вот сейчас крылья разомну, и вылететь попытаюсь, а потом мы тебя с подружками вытащим. Ты только научи, а то мы соображать-то так, как ты не можем. Образование не то, все решаем две глобальные проблемы – чё пожрать да где посрать. Тебя, кстати, как звать-то?

– Агамемнон, – отвечаю, а сам отчего-то засмущался перед глупой насекомой, застеснялся своего гордого имени.

– Очень приятно, – жужжит, – Гомемнон. Доброе у тебя имя, запоминающееся. А я Муша. Из роду Чкаловских. Слыхал?

– Слыхал, – говорю. А сам, естественно, впервые слышу. У нас до Зины Портновой сведений о таких летающих особях не доходило. – Как не слыхать? Об тебе только весь Санкт-Петербург накануне Нового года и говорил…

– Да ну? Правда? – удивляется. А я чувствую, что мой тактический прием удался. Недалекие умом экземпляры всегда падки на лесть.

– А что, – говорю, – не правда? Правда чистейшей воды! Ты, Муша, лети и сил там, на воле побыстрее набирайся, приятельниц ищи. А то я все свои неприкосновенные запасы тебе отдал, а самому покидать землю срок еще не пришел. И не забудь про обещание.

– Век воли не видать, – жужжит. – Я теперь за тебя, Гомемнон, любому человеку суп бациллою заправлю. Давай, таракан, до свиданьичка. Жди меня, и я того!

Прожужжала так, винтом к горлышку поднялась, только я ее, мохнатую, и видел.

Долго ли томился я за стеклянными стенами, вдыхая зловонные пары уходящего из посуды вместе с моим разумом алкоголя, – не знаю. Сморило меня дурным сном, в котором одни лишь кошмары вокруг тела моего ходили, норовили усы выщипнуть и лапки оборвать. Слышу только сквозь тяжелую, отравленную ядом дрему, зовет меня кто-то. Собрал последние силы, вверх глянул, а там над бутылкой целый рой мух кружит, а одна на горлышке устроилась и меня своим ведьмовским зеленым оком в натуре сверлит.

– Гомемнон! – кричит, разнося по стеклянной тюрьме утробное эхо. – Я это, Муша, помнишь еще?!

В голове моей что-то перевернулось, щелкнуло, и я события в памяти потихоньку восстановил.

– Да-а-а-а… – стону, – спаси-и-и меня, Му-у-у-уша… Ху-у-у-удо мне…

– Вижу, – отвечает, – что худо. Учи, умник, что надо делать.

Я встряхнулся, на лапки из последних сил перевернулся и соображать принялся. Секунд пять думал, а потом меня гениальной мыслью осенило.

– Ты, – говорю, – дорогая, бери коллег и тащи сюда нитку нужной длинны. Чтоб до дна достала. Сечешь?

– Зачем? – спрашивает, глупая птица.

– Опустите нитку сквозь горлышко, – поясняю, – я ухвачусь за нее, а вы меня вытянете. Дошло?

– Кто дошло? – и только зенки свои таращит.

– Хорошо, – тяжко выдыхаю, – перефразируем. Вы нитку находите, опускаете в бутылку, я хватаюсь, вы тянете. Понятно?

– Чего ж тут непонятного?! Чай, мы тоже не дуры, – и презрительно так последнюю фразу сказала, что мне даже неловко стало. – Ты только не уходи никуда, мы сейчас…

И улетела. Интересная такая, куда ж я уйду? Чтоб не сдуреть совсем, начал бродить от стены к стене, лапы разминать. А воздух отравленный, хреново мне. Решил вспомнить, как нас на Зине Портновой травили, и, не поверите, легче стало. Алкогольные пары в сравнении с дихлофосом – чистый кислород! Замечтался, в общем…

– Лови! – сквозь воспоминания слышу и чувствую, что на голову мне что-то тяжелое плюхнулось.

Смотрю – мухи вернулись, канат кинули. Я без лишних слов всеми лапами за него ухватился и крикнул:

– Вира, птицы мои синие! Тащите меня!

И вытащили ведь! Я, как на воле оказался, первым делом отдышался. Потом огляделся. Мухи все по своим делам разлетелись, одна Чкаловская рядышком сидит и аппетитно огуречную попку посасывает.

– Мы в расчете? – спрашивает.

– Спасибо тебе, милая, – улыбаюсь. – Кабы не ты, сдох, ей Богу. Никуда не торопишься?

– Нет, – отвечает, – с тобой интересно. Ты, умник, знаешь много. Это мне по душе. А еще б поел пока, смотри, сколько тут всего вкусного!

Я кругом бутылки обошел и только дивлюсь. Это ж надо, такое впечатление, что они помои прямо под раковину кидают. Еды-ы… немерено! Правда, низкокалорийной. Очистки картофельные, огуречные попки, огрызок от яблока, фантики от ириса «Забава»… Ни колбасной шкурки завалящей, ни хрящика. Сюда бы вегетарианцев – им пир горой, а нам, настоящим мужикам, мяса надо. Рыбы, на худой конец. Но на безрыбье, сами понимаете, и огурец – свинина.

Перекусил нетривиальным лакомством. Влаги испил, и запас под крыло взял. Так, на всякий случай. А потом услышал, как далекая призрачная дверь хлопнула. Глядь на стол – нет моего «Abibas’a». Вот влетел, как же домой-то?! Ушла милая сердцу Анна Андреевна, забыла об сыне своем приемном…

Настроение тут же испортилось. Выдохнул я тяжело и на спину повалился, начал лапами дрыгать и реветь почти по-медвежьи.

– Ты чего, Гомемнон? – подобралась ко мне испуганная Муша. – Отравился? Странно, все свежее, никакого сальмонеллезу.