У меня тогда крышу сносило, и всё вокруг будто поплыло. Но я умудрился расстегнуть его ремень от «Гермес», даже несколько раз пальцами провёл по пряжке — стоящая, конечно, вещь. Но даже будь у меня бабки, я бы не выкинул тысячу баксов на эту хрень. Я помню, что прикоснувшись к нему под тканью нижнего белья несколько раз спрашивал «Так нормально?», и каждый раз в ответ он только кивал. Помню, что когда заставил его кончить, мне показалось, что вдоль позвоночника пронёсся тот же самый бешеный сгусток энергии, что недавно принёс и мне удовольствие. Помню, что подумал, что сделать кому-то хорошо — тоже сила, но другая, не связанная с болью или оружием. И ещё порадовался, что их участок крайний, и со стороны леса никто не смог бы нас увидеть.

Когда я пишу об этом, выходит полный бред, грязь — наверное, слов не хватает, чтобы передать, насколько мне всё понравилось. Серьёзно, всю жизнь думал, что умру девственником, как Исаак Ньютон. В одной передаче рассказывали, что у него никогда не было женщины: он смог сформулировать ключевые законы физики, но поебаться оказалось сложнее. Это так нелепо и в каком-то смысле забавно.

И хотя мы не зашли далеко, я знал, что легко согласился бы. Пусть мне все эти ощущения были в новинку, он-то отлично знал, что делает. Я даже спросил потом, сколько ему было, когда он первый раз занимался сексом, и Руперт сказал: «пятнадцать», но больше ни слова из него было не вытянуть. Знаю, многие о бывших и слова слышать не хотят, но мне стало интересно.

Потом мы уже ничего особенного в тот день не делали. Лежали на диване у него в комнате, послушали альбом Брайана Адамса, разогрели макароны с сыром. Футболку Руперт повесил сушиться, но до сих пор не вернул — мою любимую, с концерта Iron Maiden. Взамен мне досталась его старая футболка из Санта-Моники, которые обычно продают в сувенирных лавках за десять баксов. Она мне оказалась даже немного мала — спортом я не занимаюсь и с аппетитом у меня всегда проблемы, но за последний год я вымахал до шести футов двух дюймов [1]. Теперь я в этой футболке сплю, хоть это и глупо.

…

Всё закончилось так же неожиданно, как и началось. Не хочу я вспоминать об этом, но придётся. Начинаю писать и думаю — какой же я дурак! День тогда выдался замечательный, тёплый, и мы сразу после школы поехали на кегельбан. Я последний раз играл в боулинг лет в восемь, но всё равно выиграл, и Руперт в качестве приза купил мне ланч в «Джонни Рокетс». Он всё время таскал у меня картошку фри, хотя сказал, что не голодный. Всё было так потрясающе нормально.

И я уже думал было, что день закончится на той же ноте, но по дороге в город он спросил:

— Сэм, ты будешь моим парнем?

Руперт явно нервничал, когда задавал этот вопрос — немного сильнее сжал руль и смотрел куда-то в сторону. Повисла такая неловкая тишина, она словно звенела в ожидании, когда я наконец отвечу хоть что-нибудь.

— Я не могу.

— Что? — Руперт смотрел на меня, как на полного идиота. Так это, наверное, со стороны и выглядело, но мне было всё равно.

Ему, наверное, казалось, что я с ним дурачусь, что я последняя скотина, и мне становилось плохо при мысли о том, что он обо мне станет так думать. Но я был бы ещё большей скотиной, если бы согласился.

— Так будет лучше. Просто поверь.

— Я не понимаю…

В тот момент мне хотелось признаться, что если бы всё было иначе, ему не приходилось бы даже задавать этот вопрос. Это я бы просил его об этом.

— Значит, ты не хочешь встречаться со мной?

— Нет. Можно общаться…

— А я теперь не смогу быть твоим другом.

Я тоже.

И поэтому нужно остановиться сейчас, пока ещё не поздно.

Признаюсь, я дал слабину. Я должен был послать его ещё в тот день, когда он подошёл обсудить тест по химии. А лучше, когда он одолжил у меня ручку. Но у меня не получилось. Если бы я вздумал подписывать этот чёртов ежегодник, я бы так ему и написал: «Ты моё самое лучшее воспоминание о старших классах, Руперт». Потому что это правда. Я всё время думаю о том, как сильно хочу его целовать, быть рядом, да хотя бы просто разговаривать.

До тринадцатого мая осталось всего ничего, но я и думать об этом не могу. Вообще ни о чём думать не могу, честное слово. Достал сейчас диск, который Руперт для меня записал, и слушаю эти дебильные песни. Хотелось бы сказать, что меня тошнит от этих хитов, что всё это бессмыслица, набор слов. Но на этот раз меня тошнит от себя. Потому что больше, чем любых последствий, чем крови, чем тюрьмы, я боюсь того, что Руперт по-настоящему возненавидит меня.

Комментарий к six

[ 1] - примерно 187 см.

Прошу прощения за задержку, но мне был просто необходим перерыв. Во-первых, из-за проблем с учёбой, во-вторых, из-за того что мне не хватало сил и времени довести эту главу до ума. Долго же она пылилась в черновиках…

Надеюсь, в ближайшее время мы всё-таки приблизимся к концу, и оставшиеся две части получится выложить быстрее.

========== seven ==========

Только что вернулся с выпускного вечера — переоделся в пижаму, заварил себе какао и решил черкнуть пару строчек. О самом мероприятии расскажу в двух словах: ничего особенного. На одиннадцатое мая [1] забронировали банкетный зал, кто-то из школьных энтузиастов нарисовал баннеры, девчонки из оргкомитета повесили гирлянды. Всем выпускникам заранее выдали анкеты, чтобы мы указали, какую музыку предпочитаем, но я не заполнял. Мои песни всё равно ни за что бы не включили, так какой смысл распинаться?

Мама раз двадцать сфотографировала, как я закрепляю на запястье Моники бутоньерку и беспрерывно плакала, пока мы ждали лимузин. При этом всё время повторяла, как быстро я вырос и как она мной гордится. В любой другой день мне было бы неловко, но тогда я просто забил. Не хотелось одёргивать её или препираться, хотя терпение было на исходе: то она поправляла воротник моего костюма, то разглаживала галстук, то ворчала из-за того, что водитель опаздывает.

Мы приехали задолго до начала мероприятия, и зал почти пустовал. Там тусовались только несколько десятиклассниц, которым посчастливилось оказаться в списке приглашённых, и темнокожий парнишка из команды по борьбе. Мы с Моникой подошли к стендам с фотографиями. В нашем городке только две начальных школы, поэтому общих детских воспоминаний вполне хватало для небольшой выставки. В Мидлбери все друг друга знают, наверное, чуть ли не с подготовительных классов.

Себя я почти нигде не нашёл, но это неудивительно: ненавижу фотографироваться. Всегда теряюсь перед объективом: не знаю, куда смотреть, куда деть руки, улыбаться или нет? И если улыбаться, не выглядит ли это фальшиво? Правда, в самом углу висела фотография, которую не так-то просто заметить. Не помню, когда и кто сделал снимок, но мы втроём — я, Мэдисон и её подруга (кажется, Эшли) стояли перед входом в музей искусств. Эшли — или как её там — ела сахарную вату, мы с Мэдисон стояли чуть в стороне и держались за руки. На плече у меня висел её красный рюкзачок с каким-то плюшевым брелком. Я невольно улыбнулся и попытался вспомнить тот день, но ничего не вышло. Помню, что нас возили на экскурсии в Берлингтон по пятницам, когда мы были детьми; помню любимую футболку с Ханом Соло, которая была на мне надета, но только не ту самую прогулку.

— Ты просто лапочка, — рассмеялась Моника, взглянув на фотографию. — И Мэдс тоже. Все такие маленькие…

В тот момент Моника напомнила мне маму. Когда она садится пересматривать старые фотографии, начинает также причитать. Мама всегда делает это по утрам, несколько раз в год, в своём пёстром домашнем платье и с бигуди в волосах. Может целый час просидеть на полу, листая семейные альбомы, и иногда зовёт меня или папу, чтобы мы тоже посмотрели. Отец почти никогда не отзывается, только отмахивается и идёт возиться в гараже или смотреть телевизор, а я всегда подхожу, потому что мне становится немного жаль её.

Понимаете, мой отец не самый чувствительный человек. Ему всё равно на такие вещи. Мама другая. Она в любой момент может расплакаться: бывает, я огрызаюсь на что-нибудь, а она сразу в слёзы. По вечерам она смотрит фильмы и часто плачет, если персонажи умирают или случается что-то плохое. Мама часто пересматривает эту насквозь фальшивую мелодраму «Город Ангелов», и на последних кадрах у неё глаза начинают блестеть от слёз, хотя она знает, что там всё заканчивается как положено — и жили они долго и счастливо.