— Я от тебя никуда уже не денусь.

Изабель голову все же поднимает, оставляя между лицами лишь небольшое расстояние.

— Что тебе мешает?

Он усмехается как-то совсем не зло, но ее эта усмешка все равно почему-то ранит. Ей бы спрятаться, ей бы закрыться сейчас на кухне, пальцами сминать пачку сигарет и пытаться забыть, что вообще все это ему сказала. Он ей в глаза смотрит, по щеке гладит как-то уж чересчур.

— Не говори, что не понимаешь и ничего не видишь, — произносит он, а она вспомнить пытается, как давно был тот самый разговор, как давно она напугала его непроизвольным «ты мне нужен». Давно, кажется. Достаточно давно, а все равно кажется, что она никакого права не имеет с ним об этом говорить.

Язык присыхает к небу.

Алек продолжает:

— Я тебя люблю, разве не очевидно?

Он произносит это первым; он произносит ту самую фразу, что постоянно у нее на языке крутится. И она только поспешно губами к его губам прижимается, несколько раз порывисто и несколько отчаянно целует, а он только смеется (образ вечно хмурого из тех записей совсем не вяжется) и тянет на себя ближе под звуки ее повторяющихся-отрывистых «и я тебя», «я тебя тоже».

Когда в очередную пятницу он приходит на час раньше и ставит в прихожей сумку с вещами, она кидается к нему на шею прямо так, не давая ему раздеться. Буквально запрыгивает на него и глупую эту улыбку сдержать не может.

Морщится смешно, когда он губами касается кончика ее носа. Руками удобнее его вокруг шеи обнимает, когда он руки под ее бедрами сцепляет, чтобы не свалилась, чтобы держалась. И ей, кажется, плевать на собственные страхи и шрамы, когда она слышит:

— Я же говорил, что мой дом там, где ты. Ты — мой дом.

========== фрагментами ==========

Комментарий к фрагментами

строчки из Theory of Deadman — Time Machine.

[вот если бы только у меня была машина времени;

мы бы все равно были вместе.]

Один:

Она кажется такой легкой. Пританцовывающей на кухне под тихую музыку, через раз не попадающей в слова. Ужин снова, скорее всего подгорит и не получится. Она снова будет говорить, что больше никогда к этой бестолковой плите не подойдет. Но сейчас она снова что-то мелко режет, что-то жарит.

Она кажется такой красивой. Край грузного, тяжелого свитера закрывает край шорт, и кажется, что у нее совсем голые ноги. Она тянется на верхнюю полку за приправами, и все же вот он — край джинсовых шорт. Масло шипит на сковородке, она обжигает пальцы, хватаясь за ручку. Трясет рукой, сама шипит хуже масла. И забывает об этом спустя пару мгновений.

Она кажется такой родной. Мурлычущей песню себе под нос. Она кота ногой отодвигает, серьезно, но таким заболиво-шуточным тоном обращается к коту, говоря, что это не для него отбивная.

Он улыбается. И оставляет ее на кухне одну, не подглядывая, не опорочивая своим присутствием этот ее маленький и такой уютный мир.

Два:

Она плачет, сидя на полу в ванной. Подтянув колени к груди, сгорбившись в попытке сжаться в комок. Кот орет почти полчаса, а потом пугается и сбегает прятаться под кровать. Она не воет, лишь ладонями по лицу, по щекам, по коже. И каждый раз — почти без боя — руку выворачивает из его рук, когда он пытается просто дотронуться, просто успокоить.

Она не говорит о причине своих слез, лишь как-то жалко просит его уйти. Из ванны, из квартиры, из ее жизни. Повторяет только, что она ему не пара, она не для него, она изуродованная, и битая, и безработная. Никчемная девчонка, у которой вся кожа в шрамах, ему не нужна.

Она молчит, что так сказала соседка, что ее задели слова о том, что для такого мужчины она слишком ненормальная, что он ее бросит, как наиграется. Она молчит, потому что не хочет, чтобы оно было правдой. И гонит его, гонит от себя, пока все силы не заканчиваются.

Он врет на работе, что заболел, что у него обострение гастрита — которого никогда и не было, — и в десяти утра все уже уговаривает ее хотя бы просто пойти сесть на диван. Ничего не спрашивает, когда она пальцами вцепляется в его футболку и не отпускает от себя, совершенно противореча своим словам.

Три:

Она уговаривает посмотреть какой-то очередной сериал, держит в руках огромную миску с попкорном и говорит, что всю неделю ждала, когда он не будет работать, не будет уставший, и вообще они просто должен посмотреть что-то вместе. Кота сгоняет с дивана, достает с верхней полки шкафа старый и потрепанный плед, который остался еще от предыдущих жильцов.

Она каким-то образом все же умудряется затянуть его на этот диван, несмотря на почти полтора часа пререканий и споров. Обнимает миску с попкорном совсем ребячески пытается спрятать от него. И соглашается усесться ему на колени только при строжайшем условии того, что он не будет отвлекаться от сериала. У них впереди полтора дня, а этого как раз хватит, чтобы посмотреть целых два сезона без каких-либо перерывов.

Она совсем забывает о миске с попкорном, которая остается стоять на журнальном столике, забывает о происходящем на экране, когда его руки под свитером на животе и груди поглаживают кожу, а губы мучают едва ощутимыми прикосновениями шею.

Он потом пересказывает ей больше половины серии и говорит, что она очень мило дуется. Сериал, впрочем, они так и не досматривают.

Четыре:

Она плотными шторами отгораживается от сильного ливня, от звуков грома пытается закрыться. Кота на руки тянет и зачем-то выключает свет, сидит с ним на ковре в единственной комнате. Не выпускает того из рук, хотя он прислушивается и норовит за штору заглянуть.

Она не отвечает на вопросы о том, почему сидит без света. И даже не идет встречать его, когда он ставит мокрый зонт и пакеты с продуктами на пол в коридоре. Просто сидит и тупо на кота смотрит, якобы полностью сосредоточенная на рыжих ушах.

Она дергается от тихих-громких звуков за окном и чуть глаза жмурит, когда яркая вспышка из-за не зашторенного куска окна все же проглядывает. Ей просто не нравится сидеть с включенным светом, когда гроза, говорит. Ей просто вообще не нравится, что на улице погода такая дрянная.

Он не сразу узнает о том, что она вроде совсем не боится, но на самом деле еще как боится эту грозу, которая достаточно частое явление в Нью-Йорке. И неважно, что молния чаще бьет в Эмпайр, чем куда-то в другие места; он приносит ей горячую лапшу и совершенно спокойно предлагает поесть на полу, а Чудовище все же отпустить.

Пять:

Она прячет толстый учебник по анатомии несколько ребячески, волосы за ухо заправляет и рукава свитера натягивает на самые пальцы. Называет свое это увлечение совсем глупым и говорит, что все равно ничего из написанного там не понимает. Прячет этот учебник так же плохо, как и старую обувную коробку с исписанным ежедневником. И то, и другое ей в равной степени дорого, пожалуй.

Она надеется, что он не злится. Потому что злить его она не хочет. Потому что ей в равной степени дорог и их кот. Тот, которого он притащил ей на Рождество маленьким клубком из грязи и голода. Тот, кто теперь хозяйничает в небольшой квартире и нос любопытно в коробку засовывает всякий раз, когда она вытаскивает ежедневник.

Она губы себе до крови кусает и ногтями по ладоням ведет, кожу царапая, когда он рычит, что не хочет иметь ничего общего с тем прошлым, что она зря только пытается этот жалких субститут, пародию на происходившее раньше создавать. Она готова простить ему все резкие слова, все, что он говорит, все, что ее ранит.

Он дверью хлопает, не зная, что она как-то заторможено кидается к двери. Не догадывается, что она потом на улице головой крутит и понять не может, в какую сторону он ушел, как его вообще догнать.

Шесть:

Она не знает, что и как там было в прошлой жизни, но текила на вкус уже мерзкой кажется. Почти неделя в запое даром не проходит. Желудок все чаще и чаще отказывается воспринимать все то, что она в него заливает. Кота, кажется, в лучшем случае через день кормит. Дыра внутри не заполняется. Рыдает прямо так, сопли и слюни размазывая по собственным ладоням, прикладываясь к полупустой бутылке уже.