— Он молчит! Почему он молчит?

Она только помнит, что сама умереть хочет, пока он и акушер пытаются ее успокоить. Пока совершенно серьезно говорят, что если она не соберется, то третий, не рожденный еще, пострадает.

Выдохнуть окончательно со слезами на лице удается лишь тогда, когда все трое дышат.

Выдохнуть и забыть о том, что смерть так близко бывает, что они, может, и смогли уйти, бросить прошлую жизнь, начать новую, но обмануть собственную суть — собственную близость к смерти все равно не смогли.

Детям почти по два года, сумеречный мир кажется плохой такой сказкой, слишком дурацким детством и хреновой частью молодости. Потому что Стивен носится по квартире, Макс совершенно серьезно спрашивает, что такое солнце, пока Джози макает руки в краски, а потом вытирает их о лицо и футболку Алека. Потому что смерть больше не рядом.

Ровно до тех пор, пока бледный, едва ли не серый Джейс не звонит в дверь и не говорит прямо на пороге, что их отец мертв. Что у них больше нет отца.

И Изабель только судорожно пытается сосчитать, на сколько лет папе удалось обмануть смерть.

Если это вообще кто-то может.

Ей даже удается уложить детей вечером спать, чтобы нарисовать руну безмолвия на дверном косяке в спальне и прорыдать добрые полночи, то пытаясь сбежать от рук Алека, то затихая, уткнувшись носом ему в плечо.

Она видит смерть, слышит ее, снова начинает чувствовать ее дыхание у себя за спиной. И снова не спит ночами, снова успокаивается, оставаясь рядом с кроватью Макса, слушая дыхание того самого, кого едва не потеряла однажды (того, кто носит имя другого, которого все же потеряла).

Изабель помнит о смерти слишком явно, когда находит в кладовке спрятанный лук, а в прикроватной тумбочке ножи. На них руны, но ей только спокойнее от этого. И вопросов никаких не задает, лишь говорит Алеку, пока он собирает детей на прогулку, что видела те ножи. Под нос себе улыбается, потому что он не оправдывается, не запинается в словах. Застегивает на Стивене куртку и звучит до жути уверенно-уперто:

— Моей семье не должно ничего угрожать.

И в тупую злость срывается через много лет, когда ее старший говорит, что станет охотником, как родители. Что его решение окончательное, они с дядей Джейсом долго тренировались. И в Институте он скажет, что сын своей матери, что отца он не знает и… он не стыдится своих родителей, но каждый, кто станет задавать вопросы, будет либо послан, либо встретит жесткий ответ, что за всю свою жизнь он видел Алека пару раз в жизни, потому что тот его дядя.

Изабель цедить только сквозь зубы может, чтобы Алек, Джейс, на крайний случай Саймон просто сказали ему, что он не может. Что она не готова к тому, что однажды ей вернется его труп. Только Стивен улыбается довольно и спрашивает, не поздно ли ему получить первую руну в семнадцать.

Она так привыкает бояться за своих давно уже не маленьких детей, что совершенно теряется в прихожей, роняя пакет с продуктами, когда проходит еще практически десять лет. Когда Макс сжимает ее в объятиях и говорит, что все хорошо.

Все хорошо, кроме того, что пару часов назад отца скрутило от дикой боли, и хорошо, что он был с Джози, что не один. Потому что дядя Джейс — его больше нет, кажется.

И вот она — смерть дышит в лопатки. И плевать, что ей пятьдесят один, что она волосы уже последние четыре года красит, чтобы не было видно седеющих прядей. Но, кажется, она чувствует себя совершенно беспомощной, когда видит, как Алек сидит на полу на ковре, а их младшая дочь, вся в слезах, цепляется за него так, будто он сам мог умереть.

Детям самим почти тридцать, а Изабель просит остаться их всех на ночь. В гостиной, в их старых комнатах, просто не бросать их с отцом. Потому что Макс врач, потому что у Джози с Алеком всегда была какая-то поразительная эмоциональная связь, которую она не понимала, потому что Стивен просто самый нужный им всем сейчас. И еще по сотни совершенно неважно-незначимых причин.

Потому что она снова слышит смерть за спиной.

Потому что когда Алек шепчет ей на ухо:

— Я должен был уйти вместе с ним, Из. Я не имел права его бросать, родная, — ей просто страшно.

Настолько, что она глаза закрывает, до боли зажмуривает, прижимаясь к нему ближе, пытаясь просто заснуть.

Не потому, что она боится смерти, нет. Потому что где бы они ни находились, как бы далеко от сумеречного мира ни были, невозможно изменить тот факт, что нефилимы и смерть знакомы как нельзя близко.

Комментарий к 41

Как я уже говорила раньше: за тройню буду медленно и мучительно отрезать пальцы. Никаких “подражательств”, “сама так думала давно”, “подруга попросила”. Эти персонажи исключительно мои. Полностью авторские. Имена, характеры, внешность. Они продуманы от и до, не первый год, несмотря на то, что прописывать их я только начинаю. Их здесь не так много, как мне бы хотелось, но пока прописанное здесь — максимум. Я все еще с трудом “показываю” кому-то тройню. На свой страх и риск, ибо развелось подражателей.

========== 42 ==========

Она иногда думает, в чем смысл держать их живыми. Из жалости, сострадания и памяти о былых временах, когда родители были близкими друзьями Валентина? Из-за какой-то ностальгии по прошлому? Глупо, совсем не поддается банальной проверке на логику.

Изабель не помнит, чтобы видела Клэри за последний месяц, да и ее это почему-то почти не заботит. Она только снова и снова возвращается к мучающей ее загадке — почему они живы и долго ли еще будут.

Алек не вмешивается.

Алек не вмешивается, и ее это бесит больше всего на свете. Потому что он просто наливает ей кофе в чашку, прекрасно видя, что она не спала, что так и сидела на кухне и крутила в голове мысли в разные стороны, пытаясь найти хоть какое-то логическое заключение. Она же в семье умная, она же должна понимать, что происходит.

Он только по плечам ее гладит, садится на соседний стул и отхлебывает из своей чашки. Она не понимает, почему он не задается теми же вопросами, что и она.

— Мы живы, остальное — детали.

Иногда она злится на него до скрежета зубов. Кофе выплескивает в раковину и уходит на второй этаж, закрывается в той комнате, которая в детстве была ее. Быть запертыми в доме, в котором выросли, до пизды иронично просто, и это злит еще больше.

Сегодня это не злит. Сегодня — лишь вызывает несколько нервную улыбку. Временами начинает казаться, что она заперта здесь будто бы одна. Что ни его, ни Джейса нет. Что она вот сейчас проснется, откроет глаза и поймет, что они оба ей приснились, что их просто нигде нет.

Она его за руку берет несколько порывисто, что он взгляд на нее переводит; и где-то на дне зрачков беспокойство, совершенно точно беспокойство, оно не кажется и не снится; он тоже не снится.

— Не детали, я не хочу вас потерять. Да и, честно говоря, сама умирать не собираюсь.

Она рот ему затыкает своими губами, как только он заговорить пытается. У нее в голове каша, а его здравый смысл все только испортить может. Алек на колени ее к себе затягивает, и Изабель носом ему в щеку утыкается и совершенно ничего не говорит, когда на кухне появляется Джейс. Молчит даже тогда, когда тот совершенно нагло забирает ее чашку с кофе. Ей бы лучше поспать, чем снова пить кофе, снова мысли крутить в голове.

Подмывает только сказать, что Джейс вот не считает сам факт того, что они пока в этой мнимой безопасности, деталью.

Изабель не слушает, о чем они говорят. Находится где-то между собственными мыслями и полудремой, потому что Алек по голове ее гладит, пальцами в волосах путается, и это — она должна признать — успокаивает. Понимает, что все же заснула, только тогда, когда почему-то вдруг щекой оказывается у него на плече, а он тихо, практически на ухо спрашивает:

— Отнести тебя наверх?

Наверх — это вроде как в гостевую комнату, которая стала их с тех пор, как пришлось играть по правилам этого нового мира.

Она глаза приоткрывает и кивает, носом в шею ему утыкается.