========== 40 ==========

Проблема в том, что у него мышцы ватные. И он не пробует бежать, потому что заранее знает, что это будет тяжело, что это будет все равно, что в замедленной съемке. Только вот на сон все это не похоже. Алек свои сны не запоминает практически никогда, но поспорить готов, что во снах с ним такого не случается.

Проблема в том, что он не помнит ни того, что случилось до этого, ни того, что должно случиться после. Это вроде как вырванный какой-то отрывок, просто вписанный куда-то в середину жизни. Правда, он не может просчитать, где середина его жизни.

Все вокруг дымчато-синее. Такое, что у него будто бы что-то в глаза попало, потому что видно плохо. Потому что глаза начинают болеть.

Пока он не видит ее.

Она — зеркало. Отражение каждого ее движения.

— Дотронься — и сгоришь, — из ее рта звук хрипяще-чужой, бьющий по перепонкам громогласно. — Она гнилая внутри. Как жаль.

Не понимает, просто не понимает, блядь, что это все такое, что оно значит. Руку к ней протягивает и натыкается ладонью на препятствие. А она неживая; у нее взгляд мертвый, белой какой-то дымкой подернутый.

— Тебе нельзя ее трогать, — говорит чужой голос ее губами, ее ладонь касается преграды в том же месте, она зеркалить его продолжает. — Она же гнилая. А ты сгоришь.

Это дурацкий порыв, в нем логики ни грамма, но он почему-то зовет ее по имени.

Полным:

— Изабель.

Сокращенным:

— Иззи.

Своим:

— Из.

Отшатывается непроизвольно, когда она скалится и ногтями по невидимой преграде между ними скребет до такой степени, что звук отвратительный, звук ужасный. Он руками, кулаками просто по чертовой преграде бьет, когда видит кровь у нее на пальцах. Содранные до мяса подушки и обломанные неровно ногти.

— Сгоришь. Сгоришь. Сгоришь, глупый мальчишка, — у нее губы продолжают двигаться. Алеку плевать, что это такое: сон, воспоминание, извращенное сознание. Влияние демона, колдовства или что-то другое.

У него кровь в висках долбит, инстинкт только один — забрать ее. Забрать и не позволить той твари в ней что-то сделать с его сестрой.

— Мне все равно! — он буквально орет, срывается на крик.

И после очередного удара, препятствие не чувствует больше. Буквально налетает на нее, в последний момент умудряясь все же в объятиях сжать. Боль начинает пронзать моментально. Он шипит, зубы сжимает, а кожа горит, он как будто каленое железо в руках держит. Кожа обугливаться начинает, у него крик боли удерживать не получается.

Разжать руки только отказывается. Щекой к ее щеке прислоняется, чтобы моментально пронзить себя этой болью. Он горит. У него кожа шкварчить начинает уже, блядь. Его выворачивает и выкручивает. Хрен знает, почему он не начинает терять создание от болевого шока.

И где-то практически у самого уха, заглушая его собственные крики:

— Ты ведь не должен был ее трогать. Тебе нельзя ее касаться — ты сгоришь.

========== 41 ==========

Изабель рано узнает, что такое смерть и как она пахнет.

Сначала — ей всего три с половиной; ей очень нравится загибать палец на половину фаланги, от чего Алек закатывает глаза — родители шепчутся на кухне, а потом папа сажает ее на коленки и объясняет ей, что ее любимый дядя Эрл — Эрнест, Эрик, Энтони, она не помнит просто — больше никогда не придет к ним в гости, но это совсем не потому, что они перестали дружить с мамой и папой, и совсем не потому, что для малышки Иззи надо покупать конфеты.

И она не понимает, почему так, и что значит, что он «ушел».

Потом ей уже практически семь, когда старший брат говорит, что соседский пес сдох от бешенства. Мол, его кто-то покусал, а значит, что особо и вариантов не было. Иззи смотрит на брата долго, а потом запирается в комнате и снова, и снова читает свои детские энциклопедии про животных, но почему-то ни слова про бешенство в них не находит.

А дальше кадры намного короче и сменять друг друга чаще начинают.

Смерть ощущается реальнее.

Она застает Алека на кухне, когда ему едва-едва исполняется пятнадцать, когда он смотрит тупо куда-то на пол и на все ее вопросы выдыхает короткое:

— Грэг умер. Тот, с которым мы вместе на латыни сидели.

Грэг. Она помнит. Тот парень, которому почти восемнадцать было, который давно уже на рейды ходил. И вот теперь — так просто, оказывается — его задрали во время очередного.

Ей не страшно, нет.

К своим восемнадцати Изабель привыкает, что смерть дышит четко в лопатки; Джейс смеется всегда над смертью, будто утереть ей нос пытается. Изабель знает, наверное, что это просто невозможно.

Рядом с ними всегда кто-то умирает. Смерть — это часть самой сути охотников. Нельзя ее бояться, нельзя не знать о ней, когда она настолько близко, а разговоры о достоинстве, чести и предназначении настолько высокие и громкие.

Она не за себя боится. За братьев. Их трое, здравый смысл и холодная голова только у старшего.

За него, почему-то, страшнее всего.

Изабель прекрасно понимает, что любой день может быть последним. Для любого из них, для каждого. Отец, знает она, дожил до своих сорока семи лишь потому, что вовремя взял вместо клинка в руки ручку.

Потому, наверное, она так счастлива, когда ей чуть больше двадцати одного, а Алека назначают главой Института. Меньше времени на рейды — длиннее жизнь.

В конце недели Джейс лежит на больничной койке с ножевым ранением и истекает кровью, фальшиво смеется, чтобы не пугать никого, и, кажется, теряет сознание практически.

Она орет и едва с ума не сходит, когда знакомится со смертью вблизи и лично. Когда ее младший, ни в чем не виновный брат, умирает, когда она оказывается просто неспособной его защитить. У нее паника, и страх, и истерика. И она не понимает, почему не могла быть вместо него, почему просто не могла быть вместо него.

Отдаляется ото всей своей семьи, почему-то спит в кровати Алека и как-то слишком легко все свои страхи ему открывает. Так, как было в детстве. Так, как было, когда она боялась грозы, а он пускал ее в свою комнату.

У нее дыхание зловонное смерти прямо в спину, его губы и руки спасают лишь условно. Зато помогают не слетать в безумие. Он держит, он надежный.

Если встанет выбор — пускай лучше она, чем он.

Смерть ближе к ним, чем к вампирам. Парадокс, но так и есть. Она сама не знает, почему спрашивает у Саймона, каково было там — в могиле. Под землей. Плевать, ее все равно никогда не положат под землю, но ей знать надо. Хорошо, что он не замечает, как она непроизвольно тянет ладонь к животу и чуть жмурится.

Ей почти шесть месяцев, полгода гребанные, до двадцати трех, когда она почти не спит ночами, боясь то ли за не родившихся еще детей, то ли за себя, то ли за их отца. Ей ночью страшно; она совсем не боится уже смерти.

— Ты эгоистка, — как-то утром говорит ей Алек, когда она прижимается к его боку, нос у него на груди где-то прячет. — Думаешь о себе, а не о них. Если продолжишь в том же духе, то мы можем их потерять.

— Не ходи на рейды больше, — отзывается она коротко, даже взгляд на него поднимает. — Пожалуйста. Ради них, не ради меня. Я и Джейса попрошу быть осторожнее, чтобы по тебе не била его безрассудность, — и шепотом, совсем неразличимо практически: — Если бы не Клэри и Саймон… я бы так и думала, что жить до тридцати, а потом умирать — это вполне себе нормально. Больше — нет.

Жить без постоянной угрозы смерти — то, что кажется чем-то новым. Но когда она обнимает уже большой живот и смотрит на их новую квартиру, слыша, как Саймон и Джейс спорят на кухне, кто именно будет резать пирог и какой формы должны быть куски, кажется, что просто неправильно было изначально привыкать к тому, что смерть так близко.

И удается забыть почти на месяц. Удается почувствовать ту самую жизнь, когда смерть не может вклиниться в распорядок совершенно любого дня, разорвав все оставшиеся страницы ежедневника напрочь.

Ровно до тех пор, пока она, мокрая от пота, с бедрами, испачканными в крови, и в слишком душной больничной рубашке не понимает, что совсем не слышит голоса своего второго мальчика. Пока не впадает в откровенную панику, стискивая пальцы Алека так, что рискует пару костей ему сломать.