Алек усмехается себе под нос, в глаза ей четко смотрит и хрипит:

— Во мне знаешь сколько коньяка, я утром себе что угодно внушить смогу.

И она кивает как-то тупо несколько раз, губами в губы впечатывается. Дергается нервно, когда непроизвольно душ выпускает и тот ударяется о днище кабины. Алек Изабель на себя тянет, у него рот пропитан этим алкогольным вкусом. А она пить не любит, ей все это не нравится. В отличие от его языка в собственном рту. Изабель снова дергается нервно, когда несколько струй воды мочат ее футболку, отстраняется от Алека нервно.

Ненавидеть его готова за то, что он руки убрать от нее не может. Где-то в районе талии, чуть ниже все так же сжимает.

— Кто-нибудь зайдет, — у нее голос низко-сиплый куда-то ему в самые губы. Она подушками пальцев его по влажному лицу гладит. У него взгляд дурной, Изабель все на алкоголь списать хочет.

Алек очки с нее снимает, куда-то на пол в сторону их швыряет. И она только теперь замечает, что он ее челюсть поглаживает, коротко в губы целует.

— Ты закрывала дверь, — звучит уже где-то под челюстью, где-то на шее самой, когда он спиной ее на днище кабины укладывает.

У нее футболка намокает, она его на себя тянет, языком в его рту оказывается быстрее, чем снова его губы на своих ощущает. Все неправильно слишком; он пьяный, а она пользуется всем этим. Пользуется тем, что он не до конца вообще понимает, что происходит. Ей стыдно потом будет. Стыдно за то, как она его к себе подтягивает. За то, что они оба уже мокрые, лишь штаны местами сухие еще. Стыдно за то, что это все ненормально, омерзительно (а у нее вроде как стабильные отношения уже полгода), а он не останавливает ее дурость, только потакает.

Какую бы черноту она ни испытывала к собственному брату, он не должен ее поощрять.

Он ей рот едва ли не вылизывает, лицо целует, она его ладонь где-то под своей футболкой на животе ощущает. На животе и уже под резинкой штанов где-то. Руками ему под мокрую рубашку пытается забраться.

И дышит рвано, когда он вдруг останавливается, когда у нее в ушах шум воды, шум собственной крови и его дыхание прерывистое. А он пальцами трет ее кожу на скуле под глазом.

— Кто это сделал?

Изабель понимает не сразу.

— Тебя кто-то обидел, — он почти рычит ей в кожу, носом к щеке прижимаясь. Она ладонями по его бокам, не сразу на штаны, на застежку натыкаясь. Снять все это, надо просто снять. У них завтра не будет, а она сегодня сможет всех своих демонов накормить. Хотя бы раз. Просто избавиться от изъевшей ей мозг дурости. — Просто скажи, кто это сделал.

— Тшш, — шипит она, наконец стянув с него штаны, ладонями снова под рубашку мокрую. — Это я. Дурацкий урок борьбы. Неуклюжая, сам же знаешь.

И голову поворачивает, снова в поцелуй его утягивает. Каким-то полустоном воздух тянет в легкие, когда его руки на бедрах, когда он ее пижамные штаны стягивать начинает.

Мир и правда какой-то неправильный. С ним что-то не то.

Изабель все равно.

Алек дурно хрипит в ее шею:

— Ты потрясающая. Ты такая красивая.

========== 38 ==========

Изабель ломается; трещит.

Алек не видит.

Замечает лишь, что она в глаза ему почти не смотрит. А это верный признак вранья; у младшей сестры почему-то никогда убедительно врать, смотря ему четко в глаза, не получается.

Изабель хоронит себя под тоннами работы; оправдывает все едва-едва уходящей зависимостью.

Алек не видит.

Чувствует лишь, как она ускользает все дальше. Не столько физически, сколько морально.

Они будто местами меняются, только он как-то поздно слишком обращает на это внимание. Потому что внешне она все та же. Потому что она не прекращает красить губы, подводить глаза и влезать в свои эти туфли на высоченных каблуках. Потому что Изабель улыбается, говорит, что ей так много нужно сделать, да и вообще ему бы одному идти спать.

А он глаза жмурит и думает, что недосмотрел. Ее ведь хуже, чем если бы с крыши швырнули, позвоночник раздробив. Ее хуже, чем если бы ножом несколько раз прямо в мясо. Ее хуже, чем харкать кровью, а потом ссать все той же кровью после того, как ногами до полусмерти избили пятеро.

Недосмотрел, не в тот момент снова отвернулся. Тогда, когда не имел на это права. Тогда, когда был ей нужен.

Изабель не просит помощи; не тянет к нему руки.

Алеку тошно слышать все то, что у нее с языка.

— Тебе минут пятнадцать хватит? Просто мне еще нужно закончить с кое-какими документами, — и она отстраненная, она холодная и взгляд на него не поднимает даже.

И когда он понимает, о чем она говорит, что именно она имеет в виду, когда она начинает задирать юбку, кажется, что все тормоза слетают. Его срывает беззвучно, слишком тихо; в запястье ее вцепляется мертвой хваткой. А у Изабель выражение лица абсолютно бесстрастное, с плещущейся в радужке апатией.

— А, ты сам хотел снять? Конечно, давай сам.

Запястье ее выкручивать непроизвольно начинает, на себя ее тянет. Она лишь подбородок вскидывает, в глаза смотрит. Спокойно слишком, без толики эмоций.

— Мне казалось, что ты все еще считаешь меня потребной, разве нет?

— Изабель!

Имя вырывается почти рычащим каким-то звуком; а у нее в имени ни одного звука ведь, который прорычать можно было бы. Только все это никак на нее не действует: ни пальцы, сжимающие ее запястье, ни взгляд раздражительно-злой, ни ощущение чужого дыхания где-то слишком близко.

Алеку хочется встряхнуть ее. Хочется наорать. Разнести стоящее на ее столе; лишь бы выбить из нее эмоции. Эмоцию. Любую, совершенно любую. Но он, кажется, поймать не успел вовремя. Удержать у самого края пропасти.

У нее то ли полу-усмешка себе под нос, то ли выдох несколько нервный.

— Вот мы и дожили до того дня, — у нее будто слова замедленные какие-то. И когда она руку выворачивает из его пальцев, он выпускает. Даже удержать ее не пытается. Изабель стол собственный обходит медленно. — Даже ты меня больше не хочешь.

— Изабель.

На этот раз тише. На этот раз спокойнее. И Алек шаг в ее сторону делает, но она тормозит его, поднимая ладонь.

И вот теперь Алек видит.

Теперь он видит слишком многое.

И сколы, и царапины, и совершенно выломанное естество; у нее разве слез на глазах не хватает. Потому что она кажется абсолютно открытой вдруг. Обнаженнее, чем без одежды. Ближе, чем под ним.

Бесконечно уязвимой и хрупкой.

— Просто скажи мне, что это на тебя так влияет твоя терапия, — просит он тихо. Не решается больше приближаться к ней, вторгаться в личное пространство. — Избавиться от зависимости непросто, но ты справляешься.

Слова о том, что она сильная, что сильнее, чем может только представить, где-то на самом кончике языка, когда она перебивает. Когда руки на стол ставит, сама чуть вперед наклоняется; и срывается в пропасть в очередной раз, кажется.

Полубезумно как-то шепчет:

— Ангел, у тебя же весь мир впереди. Как я могла и правда поверить, что ты от него ради меня откажешься?

Ее выкручивает; выламывает и вытрясает.

Алек видит это слишком отчетливо.

И она пытается ударить, фырчит и пыхтит практически, когда он все же находит в себе силы обойти чертов стол, вжать ее в себя и держать. Держать, пока она рушится до основания в его руках. Держать, пока она повторяет нервно, чтобы он уходил. Проваливал-исчезал-катился-нахер.

Магнус все еще, наверное, им заинтересован. Почему бы и нет? Конклав все еще, наверное, предложит ему место в Аликанте. Почему бы и нет? Ему все еще, наверное, будет лучше без этой блядской связи, без изгвазданной во всей той грязи сестры. Почему бы и нет?

Алек в себя Изабель вжимает, не сразу понимая, что все ее попытки оттолкнуть-ударить-сделать-больно — не такие уж и попытки, у него наутро синяки в нескольких местах проступят — прекращаются. Не сразу осознает, что ее пальцы черную ткань рубашки на груди сжимают до белеющих костяшек.

У него нескончаемых «прости» целые легкие, а она жмурится и оглохнуть хочет.