— Неважно, — отзывается он. — Оставь эту идею, Изабель.

Ведь он сам виноват, в самом-то деле. Ведь это он был настолько увлечен мыслью, что рано или поздно потеряет Магнуса из-за бессмертия того, что не заметил, как переступил черту в своих попытках удержаться за настоящее. Алек гладит сестру по голове, путается пальцами в ее волосах и впервые отмечает для себя, насколько они мягкие. Насколько ему спокойнее дышится рядом с ней.

— Нет, не оставлю, — она чуть отстраняется, чтобы посмотреть четко на него. — Я же люблю тебя.

А он все никак не может выпустить пряди ее волос из пальцев. Встречается с ней взглядом.

Алек выдыхает:

— Я тоже тебя люблю, — и чуть хмурится.

Так, будто это и без того понятная истина, будто и говорить этого не нужно. Неужели она не видит сама?

Изабель Лайтвуд чувствует себя бесполезным куском дерьма, когда у нее не получается ничего спустя неделю, две, месяц. Особенно после того, как Магнус выставляет ее из своего лофта.

— Не желаю видеть вашу проклятую семейку, — недовольно выдает он и хлопает дверью у нее перед носом.

А Изабель злится, ударяет кулаком по его двери так, что ладонь тут же отдает болью. Из-за злости, из-за несдержанных эмоций. Не может она все исправить. Не может она вернуть брату его парня, не может абсолютно ничего. И она, как глупая девчонка, утирает проступающие на глазах слезы — осторожно, чтобы не испортить макияж — и возвращается в Институт.

Не в Институт даже — к Алеку.

Лишь своим присутствием она может хоть как-то помочь ему. Это меньшее, что она может сделать. Меньшее и недостаточное.

Он целует ее в накрашенные губы.

Он говорит:

— Спасибо.

Блядское «спасибо», которое ей хочется затолкать обратно ему в глотку. Не за что; она ничего не сделала. И это злит.

Злость испаряется куда-то со звуком расстегивающейся молнии платья. Он целует ее плечи, выцеловывает шею, стягивает режущую глаза ярко-розовую ткань платья, та поддается, соскальзывает по ногам на пол. И Изабель не сопротивляется, не может сопротивляться. У нее ноги подкашиваются.

Она почти стонет:

— Нет. Не надо. Ты не должен. Прекрати.

А сама млеет от прикосновений, поцелуев. Пальцами впивается ему в плечи, ведет по спине, голову назад откидывая, позволяя до исступления целовать шею. И все никак не может заставить себя на полном серьезе оттолкнуть его, заставить вспомнить о Магнусе. Ей плевать, что все это настолько неправильно. Лучше не думать.

Алек останавливается, смотрит этим своим взглядом, от которого у нее внутри все выкручивает. И только пальцами сжимает едва ли не до боли ее талию. Изабель хочется съездить брату по морде за то, что он такой непроходимый идиот и не видит очевидного. Она закидывает на него руки, обвивает вокруг шеи и с усилием дышит ему прямо в губы, когда он подтягивает ее на себя, чтобы их лица были на одном уровне.

— Мы ведь пожалеем оба об этом, — шепчет она так тихо, что ему приходится прислушиваться, чтобы уловить что-то помимо ее теплого, почти горячего дыхания на собственной коже.

— Главное, чтобы ты не пожалела, — и она чувствует, как его руки крепче сжимаются на ее спине, удерживая ближе, не позволяя выскользнуть. И самое страшное — она и не собиралась выскальзывать.

Вместо того, чтобы ответить, она облизывает кончиком языка его нижнюю губу и плотно сжимает своими. Когда Изабель обвивает ногами его бедра и чуть приоткрывает рот, позволяя ему углубить поцелуй, Алек больше не задается вопросом, любит ли он ее или просто боится одиночества.

========== 15 ==========

Изабель Лайтвуд дефектная, когда дело касается доверия мужчинам.

Треснутая, неправильная, с браком.

Отец изменяет матери уже много лет. Больше, чем Максу. И она знает это. Знает, хотя и продолжает улыбаться и называть его папочкой. Она любит его, безмерно любит, но это все никак не меняет тот факт, что ее отец лжец. Что ее отец притворяется, что в их семье все прекрасно. Он целует Маризу на людях в щеку, а Изабель хочется пойти и проблеваться. Любви между родителями давно нет. На чем вообще держится их брак, она не имеет ни малейшего представления. Ее отец лжет снова и снова, а у нее не хватает смелости уличить его во лжи. Лишь опустить взгляд, поджать губы и повторять себе, что так оно, наверное, и должно быть. Все лгут, все кругом лгут.

И она быстро учится никому не доверять.

В четырнадцать парень впервые в жизни зовет ее на свидание. И Изабель бегает по комнате, подбирая лучшее платье под новые туфли. Она все еще старается верить в любовь, хотя кажется, что после поступка отца в подобное уже никогда не поверится. Когда ее впервые целуют, она не чувствует совершенно ничего. Ни бабочек в животе, ни желания порхать. Ей противно. Мокро и неприятно, и мокро.

В семнадцать она уже прекрасно знает, что мужчинам все равно, что она хороший патологоанатом, свободно говорит на испанском и латыни и может самостоятельно расправиться с десятком демонов, имея при себе лишь хлыст. Им важнее, какая у нее задница.

Девственность она теряет по пьяни в каком-то клубе. Сознательно. Чтобы доказать самой себе, что ей задурят голову рано или поздно, если она не выстроит самостоятельно определенный сценарий своей жизни. В любовь она уже не верит, давно не верит. Как и мужчинам. Совершенно.

В двадцать в сознании выбито как на камне: ей скажут что угодно, чтобы проверить, сколько раз она может кончить за ночь. Что у нее там внутри никого не волнует. Ровно до тех пор, пока под понятие «внутри» не попадает вагина.

Изабель смотрит на Джейса и думает, что он ведь по сути такой же. Самовлюбленный красавчик, который может склеить любую минут за пятнадцать или семнадцать. От этого противно. Приходится держать в голове образ двенадцатилетнего мальчика, который вместе с ней воровал конфеты с кухни.

Она не верит Джейсу, когда он говорит, что обязательно вернется поздно вечером после свидания с Клэри и потренируется с ней. Они же договаривались, значит, он выполнит свое обещание. И правильно, что не верит. Потому что тот вспоминает о своем обещании спустя пару дней. Они все врут, все без исключения. Но если принять это за константу, то становится уже не так обидно.

Непреложная истина.

А она просто не умеет доверять мужчинам.

И в этом нет ничего ужасного. Да, бракованная. Да, треснутая немного. Но если широко улыбнуться, надеть короткую юбку и сапоги на высоком каблуке, то скола никто и не заметит.

Все летит в пропасть с бешеной скоростью, когда на нее, как ушат с ледяной водой, выливается осознание того, что вообще-то есть сбой в ее теории, в ее недоверии. Не такая она и бракованная.

Во время рейда, во время любого рейда, Изабель никогда и не думает, что стоит опасаться удара в спину. Алек и его стрелы всегда прикроют. В какую бы гущу событий она ни влезла, он среагирует быстрее, чем враг окажется в метре от нее. Потом он обязательно побурчит, что она слишком самонадеянная, что ей бы быть осмотрительнее. Что он может однажды вот так не заметить, не среагировать, не успеть, и она получит серьезное ранение. Изабель уверена, что не среагировать ее брат просто не способен. Слишком уж упорно он тренировался.

Медленно, но верно она осознает, что верит ему. Верит. Ее брат — чертов мужчина, а она ему, кажется, верит. Безоговорочно. Потому что это же Алек. Ее большой и вечно хмурый брат, которого раздражает тупость окружающих и склонность нарушать правила.

Ее пугает, что она ему верит. Что всегда верила и никогда не замечала, внимания не обращала даже. Потому что Алек — мужчина. Они все врут, они все рано или поздно врут. И она ссорится с ним почти каждый день, временами даже специально. Ничего не помогает. Не помогает совершенно, потому что как бы громко она на него ни кричала, как бы ни хлопала дверьми, она все еще ему верит.

И это ненормально. Это ее топит.

— Ты ведешь себя инфантильно, — раздраженно кидает он ей во время очередной ссоры.

А она подходит к нему вплотную, практически специально копируя его манеру поведения. Задирает голову, чтобы смотреть четко ему в глаза.