Словами она давно уже не просит, лишь прикосновениями. И ждет, дает ему самому переступить через установленные в голове принципы. Ждет, пока он не касается ее, пока руки не ложатся привычно-неправильно на талию. И она отчасти жалеет, что на ней это строгое и слишком закрытое платье, что он не может дотронуться прямо до кожи. Вплотную.

Они так стоят молча, пока он не целует ее. Пересохшими губами по идеально-ровно красной помаде, что размазывается моментально, въедаясь в его губы, отпечатываясь на подбородке. Последние попытки надышаться — вот и все.

И он звучит безумцем, когда между поцелуями говорит:

— Я не отдам тебя им.

Горькой усмешкой в его губы. Они оба знают, что все кончено. Они оба знают, что через пару часов от прежней Изабель Лайтвуд останется только тело и имя. А этого чертовски мало. Потому она и целует его так потерянно-отчаянно, потому позволяет углублять поцелуй и тянется к нему ближе.

Изабель не уличает Алека в неосознанной лжи. Могла бы, но не делает этого. Им всегда — с самого чертового начала — надо было за что-то цепляться. За обманчиво-нужную ложь. Фрагментарную, частичную, микроскопическую. Только на этой лжи они и держались. Она отстраняется, он тянется за ней инстинктивно, пальцами она накрывает его губы. И чуть вниз проводит, в последний раз вытирает следы своей помады с его кожи. Во взгляде теплота, такая снисходительная забота. Он бы хотел ненавидеть ее за этот взгляд. Он бы хотел, чтобы никогда чего-то подобного не было под кожей.

Она шепотом говорит, трудно различимо:

— Папа придет?

И он кивает. Кивает, только теперь подумав, что не стоило так бездумно целовать ее, когда в любой момент могут прийти родители.

— А Макс?

— Да, — и ее пальцы чуть сильнее нажимают на верхнюю губу, выбивая алый цвет.

— Хорошо, — еще мягче, с улыбкой.

Ему хочется что-то сказать, что-то ответить. Но в голове ни одного подходящего слова, потому он просто молчит. И она совершенно не злится на это молчание. Сжимает пальцами кофту у него под горлом, тянет на себя, лбом прижимается ко лбу, ластится кошкой, щекой по щеке. И глаза прикрывает. Она бы хотела его помнить. Обрывочными моментами. Такими рваными, чтобы ничего внятного. Одними ощущениями.

В глотке застревает чертово «отпусти-меня-пожалуйста-я-не-могу-больше». Вслух произнести этого Алек не может. Вместо этого сжимает ее в объятиях крепко, слишком крепко, потому что она невольно охает.

Скрип двери, они так и стоят еще несколько секунд. Ничего нет предосудительного, что брат и сестра обнимаются в последний раз. И все же Алек отпускает ее первым, хотя до последнего думает, что банально не сможет разжать руки, что мышцы сведет, заклинит. Изабель практически сразу же оказывается в объятиях Роберта, прячет запачканные помадой подушечки пальцев машинально. Потом Макс. Алек слышит, как голос у нее ломается всего на пару мгновений, когда она что-то нравоучительно говорит младшему брату и после целует того в лоб.

Роберт говорит:

— Ты умница.

Роберт говорит:

— Я всегда гордился тобой, принцесса.

И ей снова удается улыбнуться.

Изменница, преступница. Изабель Лайтвуд скоро исчезнет из этого мира, обратившись в отдаленно похожую на саму себя тень.

Мариза все же приходит. И это несколько удивляет. Они все начинают держаться так отстраненно, когда появляется ответственное лицо Конклава — не многим позже матери — и зачем-то снова зачитывает приговор. Изабель с ядовитой усмешкой ловит себя на том, что не будет помнить и слов в этом приговоре. Не будет помнить ничего. Интересно, а шрамы ее они тоже сведут? На месте рун ведь тоже останутся шрамы. Другие, новые. Ее красивое тело будет изуродовано по меркам Примитивных. Это в мире Сумеречных охотников отметины не портили, не превращали ее в жертву.

Невольно она переводит взгляд на Алека, и из памяти всплывает одно из множества касаний его губ ее плеча, прикосновений ладони к спине, пояснице. И звенящее в ушах: «Иногда я думаю, что каждая отметина на твоем теле — моя прямая ответственность».

Перед ней ставят стул, в руки дают флакончик с густой жидкостью. В теории они все знают эту процедуру, на практике — лучше бы и не сталкивались.

Изабель покорно садится и как-то слишком резко протягивает руку Алеку, не смотря на него. Зато он смотрит, она кожей чувствует, что он смотрит. Пальцами тянется к нему, перебирая воздух.

— Возьми меня за руку, — произносит она решительно, со свистом втягивая воздух носом. — И не отпускай, — встречается с ним взглядом, где-то глубоко за радужкой темных глаза все же скрывается страх, — не отпускай до самого конца, хорошо?

Алек кивает.

Боится. Конечно же, она боится. И глупо думать иначе. Ее учили скрывать собственный страх, а не искоренять его как таковой.

Алек сжимает руку сестры. Сейчас начнется.

— Выпивайте, — командует представитель Конклава. — Только не залпом, а медленно.

Сейчас стабильная и привычная жизнь на бешенной скорости резко повернет куда-то за угол, вылетит на повороте в обрыв. Изабель стискивает его ладонь чуть крепче. И все же делает глоток, встречаясь взглядом с матерью, отцом, Максом. Пока она медленно выпивает содержимое пузырька, Алек ловит себя на мысли, что видит ее не в последний раз.

Он обязательно еще встретит ее несколько раз на улицах Нью-Йорка, рискуя оказаться под трибуналом за подобное. Единственный раз, забыв нанести руну Невидимости, врежется в нее в толпе и машинально поймает за плечи, фраза слетит с языка неосознанно: «Изабель, можно аккуратнее?» — а потом он испарится в толпе. Оставив ее наедине с запутанными мыслями, откуда он может знать ее имя. И с совершенно лживым: «Простите, обознался».

Но сейчас его сестра все еще часть этого мира. Изгнанная, обвиненная, приговоренная к тому, что намного хуже смерти. Большим пальцем он гладит тыльную сторону ее ладони. И Изабель смотрит на Алека мутным взглядом, когда допивает содержимое пузырька. Начинает улыбаться и неразборчивый почти голос — перед тем, как она теряет сознание — уверяет:

— Все будет хорошо.

А потом, когда процесс заканчивается, когда на ее теле слишком много шрамов и ни одной руны, когда она без чувств напоминает ему мертвую, он теряет ее.

========== 14 ==========

Он ее любит или боится одиночества?

С момента разрыва с Магнусом Алек почти что впадает в апатию, катится в сторону бездонной пропасти. Нет, он не сидит постоянно в собственной спальне, не перестает есть или спать. Все так же выполняет свою работу, цедит нелестные фразы в сторону Клэри и продолжает вроде как жить. Эта апатия внутреннего характера, у него что-то внутри отмирать начинает. И Изабель с ее заботой и беспокойством он никуда от себя не гонит. Наоборот. С присутствием сестры рядом огромная черная гнилая дыра внутри перестает расти.

А Изабель злится. Снова и снова на повышенных тонах начинает высказываться в сторону Бейна. Она распаляется и никак успокоиться не может. Обрывает телефон магу и записывает столько голосовых сообщений, что совершенно непонятно, как у того еще работает мобильник.

Алек слышит, как она орет вечерами, когда уходит к себе.

Она орет:

— Магнус Бейн, ты охерел!

Он прикрывает глаза, мысленно пытается отвлечься, уйти, исчезнуть. Он может не слышать всего этого, если не захочет.

Она орет в трубку:

— Думаешь, можешь так просто бросить моего брата?

Он закрывает дверь в свою комнату и никак не может понять, с каких пор стены в Институте превратились в картонные.

А она продолжает орать, хотя никто на другом конце провода и не отвечает.

Алек говорит сестре, что не стоит звонить. Что не стоит ездить, не стоит вообще что-то решать. Все равно все уже решено, видимо. Раньше надо было пытаться что-то изменить. Сейчас — поздно. Она касается его плеча, шеи, накрывая кожу своей ладонью. И ему горячо от ее прикосновений, почти жарко. Изабель сжимает его в объятиях слишком крепко.

— Я не позволю какому-то четырехсотлетнему магу разбить тебе сердце. Я его из-под земли вытащу.