Роберт уходит не сразу. Подходит к вцепившейся в собственные некогда уложенные идеально волосы Изабель и разжимает ее пальцы, осторожно, чтобы не вырвать клоки из головы, смотрит какое-то время на нее и лишь затем скрывается за дверью, чтобы уже никогда не вернуться. Он будет жить с любовницей, но никогда уже не задумается о том, чтобы завести детей. Были у него дети, были. Его дети будут преследовать его в воспоминаниях. Не мертвый Макс, не погрязшие в кровосмешении Изабель и Алек, нет. Он будет вспоминать их маленькими и постоянно сожалеть о том, что чего-то не сделал, что не был к ним внимательным, что позволил свернуть их жизням не туда. Позвонить старшим он не решится даже тогда, когда узнает, что яд демона, попавший в кровь во время охоты, медленно будет убивать его в течении ближайшего месяца и предотвратить это невозможно. Его дети станут недостижимы, они для него вроде как исчезнут где-то на задворках воспоминаний.

Изабель никуда не уходит. Изабель остается сидеть на диване и смотреть на собственные руки, будто на чужие. На пальцы, на ногти, на запястья. Сойдет с ума, она сойдет с ума. Просто съедет, будто с горки на заднице. Быстро и с изломанной улыбкой на губах. А потом уже никогда не станет улыбаться. Ее сожрет осознание того, что она сломала жизнь Алеку, не спросив даже, толкнув его в самую пропасть, не поинтересовавшись, готов ли он разбиться. Сломанная кукла, бесполезная и никчемная в своем безумии. Зациклит на одной мысли, с которой уже не сорваться. А покончить с собой будет слабо и в голову не придет. Запереться в комнате, стать тенью, носить оставленные им рубашки, свитера, футболки. С трудом дышать ночами и умирать с каждым рассветом.

И когда спустя несколько — она ведь и не будет знать сколько точно — лет Алек придет за ней, чтобы вытащить, спасти, забрать, она тонкими пальцами будет касаться его лица, не узнавая. Вцепится, обвив иссушенными безумием руками, и будет мысленно умолять о прощении. Оба они будут давно не собой, оба они будут совсем не похожи на себя. Но он не оставит ее. Не оставит из-за собственных внутренних демонов, сжирающих изнутри. И опять позволит ее покусанным, сухим и потрескавшимся губам целовать его, потому что иначе ей будет лишь хуже, иначе она загнется, а он проснется рядом с ее остывающим телом однажды. Лишь потому он ей позволит. Позволит ей, на минуты короткие будет позволять и себе. А потом глушить вину табаком и алкоголем.

От них останутся лишь имена, фамилия — общая, одинаковая, родная — будет стерта и уничтожена. Умирать медленно, убивать друг друга, пропадать между настоящим и прошлым, не находя себе оправдания, не прощая себя, а лишь сильнее укоряя. А ночами цепляться друг за друга ритмичными движениями, рваными поцелуями и синяками, засосами, царапинами. Чтобы перед самым рассветом выпадать из реальности в осознание происходящего. Чтобы ненавидеть себя еще сильнее, а жить лишь ради того, чтобы другой хоть как-то справлялся.

Вытаскивать себя и снова топить.

========== 13 ==========

Виновна.

Это слово в голове не звенит, не гудит, но почему-то на повторе снова и снова воспроизводится. Ей зачитывают приговор, Изабель поднимает голову и тупым взглядом смотрит на зал, не вылавливает взглядом никого конкретного. У нее в глазах холод, в позе ледяное спокойствие, ее даже не потрясывает.

Виновна. Изменница. Ее лишат рун, подчистят память и выкинут из Сумеречного мира с такой легкостью, будто она никогда не была его частью. На глазах нет слез, во рту отчего-то пересохло и желудок скручивает, а так — она в полном порядке.

Встает с места она на удивление легко. Скользит взглядом по Магнусу и тщетно пытается ему улыбнуться. Она спокойна, но играть счастье почему-то не получается. Ей нужно улыбнуться ему. Он сделал все возможное, чтобы защитить ее. И она совершенно не винит его в том, что дело они проиграли. В конце концов — так решил Конклав. Ее судили, ее приговорили. Улыбнуться ему все же получается. Ломано, натянуто, неестественно. Изабель медленно сжимает пальцы в кулак, царапая собственную ладонь. Сожаление и сопереживание во взгляде Магнуса она уже не видит.

Ее выводят из зала, крепко держа за руку ниже плеча. И она слышит только шум множества голосов, не замечает, как с места резко встает ее брат, но так и остается стоять. Наверное, лучше лишиться рун, чем быть частью этого порченного мира. Изабель думает, что так будет намного лучше, когда дверь закрывается и в ушах остается этот прихлопывающий звук.

Приговор будет приведен в исполнение через пару часов.

Официально у нее есть время попрощаться с родными, но она уверена, что мать не придет. Мать не придет, потому что всегда считала ее недостаточно хорошей. Испорченной и избалованной девчонкой, что не просто раздвинула ноги перед каким-то фейри, так еще и информацию ему сливала. Мать не придет, наверное, но Изабель ее и не ждет, не будет ждать.

Официально у нее есть право просидеть в пустой комнате все это время в полном одиночестве и отказаться от своего права попрощаться с близкими.

Алек говорит Магнусу:

— Надо обжаловать приговор.

Тот смотрит на него почти затуманенным взглядом, как будто слишком медленно обрабатывает полученную информацию.

Алек говорит Магнусу:

— Должен быть выход.

Ответом служит горькая усмешка.

— Не мне рассказывать тебе о законах Сумеречных охотников, Александр, — мягким, приятным тоном, пропитанным горечью. — Мне казалось, ты хорошо знаешь Кодекс.

Был суд. Приговоры Конклава окончательны. То, что Лидия сняла все обвинения, никак не помогло. Могла бы помочь Чаша, но где она находится теперь, никто не имеет ни малейшего понятия. У Алека уже не осталось сил злиться на Джейса, не осталось сил, чтобы обвинять парабатая. Он не хочет думать, что во всем виноват тот, хотя думать иначе не получается. Его сестра — его, не их — будет изгнана из-за инфантильности и взбалмошности Джейса.

Алек говорит Магнусу:

— Я не могу допустить, чтобы Изабель лишили рун.

Магнус чуть наклоняет голову набок. Кошачьи глаза смотрят хитро, с укоризной.

— Саботаж. За подобное и тебя пустят под трибунал, — тихо, почти не привлекая внимание.

Помещение Алек покидает, чуть помедлив. Можно быть глупцом, можно наивно верить, что ему удастся сейчас — за пару минут — придумать что-то такое, что вытащит ее, спасет, заставит Конклав поменять решение. Можно во что-то верить, на что-то там полагаться, но Алек привык рассчитывать на холодную логику, на здравый смысл. И на вопрос: «Что делать?» — в голове тишина. Он ничего не может сделать, если совсем честно.

На самом-то деле даже рассчитать время не получится. Понятие «пара часов» крайне условное. И время есть исключительно потому, что уполномоченные нефилимы должны явиться в Институт. Для любой процедуры нужно время, вот и все.

Формальности, не более.

Его к ней пускают сразу же, хотя Алек уже готов сорваться на кого-то и банально проораться, хоть как-то выплеснуть эмоции.

— Прости.

Все, что он может ей сказать. Все, что приходит в голову.

— Прекрати извиняться, — практически шипит она на него.

А потом не сдерживает смешок. Скоро она не будет помнить ничего, скоро она не будет помнить и его, а все продолжает препираться. Ирония. Ирония, полностью отражающая все их взаимоотношения. И Изабель делает несколько шагов в его сторону, неудачно ставит ногу, чувствуя, как та чуть уходит в сторону на высоком каблуке.

— Черт, — бубнит она себе под нос и скидывает туфли.

Не хватало еще подвернуть ногу или сломать каблук. Конечно, она их больше никогда не наденет. Конечно, это последний раз, но все же.

— Я должен был что-то сделать, — говорит Алек.

Она его не слышит, не слушает. Прижимается к нему вплотную, руками шею обвивает, приходится подняться на носочки.

— Тихо, — шепчет она. — Тихо, ты пытался. Вы все пытались. Наверное, мне следовало лучше думать, с кем спать.

В мыслях горечь, а в словах откровенный яд. И он бы обязательно замкнулся в себе, в который раз отодвинул ее куда-то за пределы своих извечных стен, если бы не чертов приговор. Если бы не чертовы «но».