Совершенно не понимает ее, абсолютно. А она, сгибаясь, чтобы удобнее устроиться, опирается головой о его плечо, спинкой носа практически касаясь шеи. Отчетливо чувствуя чужой-родной запах. Едкий шампунь, почему ее шампуни не пахнут так явно? Можно было бы экономить на духах.
И она уже почти слышит какую-нибудь едкую фразочку, относящуюся к Саймону, в его исполнении, но Алек молчит. Он молчит даже чаще, чем она ждет.
С Саймоном все просто, верно и понятно. С Алеком — адреналин зашкаливает и тремор в пальцах.
Может, и правда так. Но почему-то ровно в этот момент Изабель четко уверена в том, что рядом с братом спокойнее, тише. И эта мысль странная, будто за уши притянутая. Ну как с ним может быть спокойно, когда они постоянно рискуют попасться? Когда одно неверное движение, и все раскроется. Когда ревность Алека у него на лбу бегущей строкой прописана, а она сама, как бы сильно не заигрывалась в свои игры, порой слишком явно хочет прижаться к нему и содрать эту чертову рубашку, которая ей никогда не нравилась. Не может все тут быть спокойно. И уже тем более не может быть спокойнее, чем с Саймоном. Такой ей и нужен, наверное, по закону жанра: эдакий хороший соседский парень.
— У тебя точно все хорошо? — спрашивает Алек, чуть поворачивая и наклоняя голову в сторону ее лица. Как будто может поймать ее взгляд. А она знает, ей стоит только захотеть — до его губ пара сантиметров.
— Точно, — на выдохе и поднимает голову, которую словно тяжело оторвать от его плеча. И улыбается широко вдруг, почти со смехом: — Прекрати! Я и сама могу постоять за себя, если надо.
— Знаю, — как-то отстраненно.
Пауза. Она выдерживает паузу, хотя эта пауза им совсем не нужна, и без нее могут обойтись.
— Дашь мне несколько минут, чтобы накраситься и переодеться?
Непроизвольно, почти не задумываясь он целует ее в не накрашенные губы и только потом уходит. А Изабель замирает взглядом на закрывшейся двери еще на пару мгновений.
Ей бы перестать играть на два фронта, перестать создавать аляповатую конспирацию и путаться в своих ощущениях. И самое главное — перестать врать Саймону, который ничем это не заслужил. Перестать снова и снова испытывать выдержку брата, гуляя по ночам с вампиром. Ничего она не делает проще и правильнее, лишь усложняет. Усложняет и сама запутывается.
========== 12 ==========
Загнали себя. Они загнали себя в самый угол. В тупик, выхода из которого нет.
Настолько, что остается только прижаться спиной к этой стенке, вжаться в нее, где-то на подкорке сознания все еще надеясь, что она — эта жесткая, холодная стена — вдруг может испариться, исчезнуть, обернуться воздухом. И тогда они смогут сбежать, смогут спастись и снова прикинуться собой.
Прикинуться собой, не стать.
Дышит, как же ей блядски тяжело дышать. Легкие как будто щемит от каждого вздоха, Изабель лезет вперед, закрывает брата собой, смотрит матери четко в глаза. С вызовом, со злостью, а сама боится, как маленькая девочка, за руки его цепляется, едва сдерживает крики в глотке. Ей страшно встречаться взглядом с отцом. Ей страшно чувствовать его взгляд на себе. Ей бежать некуда, но она не позволит за все отвечать Алеку.
А он, кажется, умирает заживо. Чувствует запах собственного гниения.
Родители застали их в его комнате. Полуголыми. Спящими в одной кровати. Каждое слово — резким, болезненным ударом. Под дых, до одури. До черной пелены перед глазами. Он не может вдохнуть, он не может нормально вдохнуть. Лишь пытается одернуть Изабель, чтобы она не лезла на рожон.
И взгляд поднять не может. Смотрит тупым полубезумным взглядом в пол, куда-то под ноги отцу. И отсчитывает секунды до того, как от них останется пепел. Чертов пепел, как тот, что падает с кончика его сигарет. Язык прилипает к небу. А в ушах все еще звенит громкий, слишком громкий голос отца: «Одевайтесь. Я сказал: одевайтесь немедленно».
Пятнадцать минут прошло, пятнадцать. У матери уже руки не трясутся, она не хочет придушить их обоих голыми руками, они полностью одеты и стоят в ее кабинете. И Изабель дергается, будто через нее пропустили электрический ток, будто ударили собственным же кнутом, когда отец проворачивает ключ в двери. Хватается за руку Алека, ногтями больно впиваясь в предплечье. Он не реагирует. А у нее за грудиной прячется истерика, которую не выпускают лишь титанические усилия. Она рискует захлебнуться в этой истерике. В истерике и в криках на мать, что та не может так поступать с собственным сыном, что та убивает его, неужели не видит?
Не смеет и рта раскрыть.
Молча принимает звонкую пощечину, чуть носом шмыгает, когда мать пальцами впивается в скулы и заставляет смотреть себе в глаза. Изабель лишь чувствует, как ее рука беспомощно соскальзывает с руки брата, цепляясь за рукав.
— Это моя вина, — скулит она. Скулит. Как вшивая собака. Изабель Лайтвуд так не разговаривает, Изабель Лайтвуд так не умеет просто. — Не трогай его. Не смей обвинять его. Я сама отвечаю за то, в чьей кровати засыпаю, я сама решаю…
Мариза встряхивает дочь, и это именно Роберт, кто оттаскивает ее от нее. И Изабель вдруг резко ныряет в стыд с головой, когда встречается взглядом с отцом. Его принцесса оказалась проституткой. Проституткой, соблазнившей собственного брата. Грязной шлюхой, наплевавшей на все правила. Потаскухой, что не заслуживает ангельской крови. Суккуб. Мерзкая и отвратительная тварь. И Изабель отступает, смотрит в пол и отступает. Отец никогда в ней не разочаровывался, она всегда была его маленьким чудом. Идеальной и замечательной. Презрение. Все это сменилось презрением. Алек наконец приходит в себя, а она теряется, исчезает, затухает. Неживая живая. И больше не касается его, глохнет, слепнет, начинает подгибать колени неосознанно и оседать.
Не ощущает, когда ее, будто куклу, он поддерживает и толкает в сторону дивана, усаживая. В вакууме, она в чертовом вакууме. Их проклянут, вышлют, лишат рун и памяти. Они мертвы. Хуже, чем мертвы.
— Это все…
— Заткнись! — практически взвизгивает Мариза. — Ты не смеешь. Я дала тебе все — буквально все! — а ты трахаешь собственную… Ангел, как же мне противно. Я хочу, чтобы вас обоих никогда не существовало. Чтобы вы оба были мертвы. Чтобы…
Истерика все же накрывает. Не Изабель, Маризу. И Роберт как-то механически гладит жену по спине, не сводя взгляда с сына. Он готов вцепиться его в глотку. Вцепиться в глотку и вытащить гортань, вырвать. Ровно до этого момента и тени ненависти не проскальзывало в нем.
— Тебя спасает лишь то, что ты мой сын, — сквозь зубы, едва не прожигая взглядом насквозь. Таким Роберта не то, что видеть, представить — и то трудно.
Вся сцена превращается в немую, замороженную, тупую.
Мертвые.
В миг они все мертвые.
И имя Лайтвудов больше ничего не стоит. Цена ему — пепел сигарет сына, запах перегара дочери, вкус измен отца и железо беспринципности матери.
Больше они не произносят ни слова друг другу. Больше и не произнесут.
Мариза уходит первой, все еще борясь с всплывающими картинами в голове, от которых хочется вспороть себе живот, лишь бы они прекратились, исчезли и перестали мучить. Она больше никогда не заснет без снотворного. Она будет запивать его вином, а однажды выпьет всю пачку, чтобы никогда не проснуться. Потому что ее мальчик, ее любимый и идеальный мальчик вдруг превратился в чужого, незнакомого ей извращенца. Потому что ее единственная дочь, на которую она не возлагала огромных надежд, но не могла не любить, которую она всегда хотела видеть серьезной, продуманной и выстраивающей себе хорошее будущее, пала так низко, как не может пасть ни одна шлюха. Потому что перенести это на фоне смерти Макса, на фоне измен Роберта будет слишком сложно, слишком мучительно, почти невозможно. Ей нужно будет лишь спать. Спать и не думать во сне о том, что у нее осталась одна работа и полностью разрушенная жизнь. Она и заснет. Заснет так, как может.
Следом — Алек. Он откажется от всей привычной жизни добровольно. Быть нефилимом не значит быть охотником. Руны со временем останутся лишь шрамами, стило будет давно брошено где-то в Институте. От сигарет он не сможет отказаться уже никогда, периодически будет пить и опять оживлять воспоминания алкоголем, который когда-то на дух не переносил. Саморазрушение станет его лучшим другом, с виной жить он так и не научится.
