Рано или поздно все станет известно.

И им стоит остановиться до того, как это произойдет. Им стоит быть умнее, им стоит услышать голос разума. Ведь эмоции, чувства — они лишь мешают, затуманивают рассудок и не позволяют выполнять работу, жить по привычному расписанию.

Война, их испоганила война. И если скрываться за этим предлогом, если с отчаянием в надломленном голосе повторять снова и снова, что дело в войне, в ней одной, больше ни в чем, то можно поверить. Можно поверить, что все дело в войне, когда на Изабель накатывает настоящее цунами из тоски по Максу, когда она не может прекратить плакать, когда у нее трясутся руки и она как безумная не позволяет никому к себе приближаться. Когда практически дерется с Алеком, пытающимся ее успокоить. Бьет кулаками, отпихивает от себя, погружаясь в откровенную истерику с такой легкостью, что ему приходится чуть ли не заламывать ее руки, чтобы она успокоилась. И у нее течет косметика, оставляя следы на его футболке, и пальцы цепляются за ткань, и носом она, всхлипывая, утыкается ему шею, пока он не выпускает ее из крепких объятий, пока держит и не отпускает, понимая, что все дело снова в младшем брате. Все дело в их катящейся в Эдом семье.

Можно поверить, что все дело в войне, когда в голове снова и снова всплывают мысли, что теперь так просто сжать в руках оружие и больше никогда не увидеть утра. И пускай она хоть сотни раз говорит ему, чтобы он не смел ее защищать, чтобы не смел переживать, что сама она справится, что она ничем не хуже его, суть это не меняет. Война. В войне все дело. Они голой грудью будут защищать друг друга, если понадобится. И все раны, все шрамы на теле не пугают давно, даже не напрягают. Намного страшнее вдруг осознать, что нет никаких гарантий, что завтра их все еще будет двое.

И даже если все и правда всплывет наружу, даже если имя семьи будет окончательно втоптано в скверну, залито гнойной кровью, то это и не так важно, наверное.

В войну все немного сумасшедшие. В войну не работают привычные законы, не работает мораль и никак не функционируют привычные «хорошо» — «плохо». Все дело в войне, это именно она не оставила им выбора, она толкает их ближе друг к другу. Настолько близко, что до стонов, до безумия, до рваных поцелуев, что на грани жестокости. Война. Разумеется, война.

Поверить бы еще в это. Принять бы эту ложь и раствориться в ней.

— Можно жить и без будущего, — бубнит Алек, практически засыпая, — сейчас его нет ни у кого.

Не потеряться бы только в своей лжи, не заблудиться в ней окончательно, как в лабиринте, выхода из которого нет, а каждая стена ядом покрыта обильно. И Изабель слабо улыбается, ощущая чужое дыхание практически над собственным ухом. Ведь они могли бы сослаться на то, что никто не объяснял им, как правильно, а как — нет. Но так далеко заходить, так откровенно врать себе уже не получится. Знали, все они знали. И все равно заступили за рамки, все равно растоптали все в аморальности. Все сознательно, все добровольно. Вряд ли взвешенно, вряд ли обдуманно. Скорее — импульсивно, глупо. Все так, как противоречит любым понятиям о том, каким должен быть охотник.

Война. Все дело в войне. И если поверить, что завтра для них станет последним днем, то все почему-то не кажется ни грязным, ни аморальным, ни неправильным. Если завтра и правда будет последний день, то им удалось ухватить за хвост призрачное «сейчас». И тогда, быть может, не стоит и жалеть о произошедшем. Тогда, быть может, они все сделали правильно, когда до остервенения целовались в какой-то тесной подсобке, не в силах остановиться, торопливо стягивая одежду и наконец отдаваясь тупым и таким естественным неестественным инстинктам.

========== 11 ==========

— Изабель, ты вообще меня слушаешь?

Она кивает, как-то немного по-глупому улыбается Саймону и говорит, чтобы он продолжал. Слушает, конечно она его слушает. Просто устала. Устала за день — вот и все, ничего другого. Приваливается ему на плечо и редко моргает, чувствуя, как он подбадривающе обнимает ее, кладет руку на плечо. Практически не различая слов в звуках, которые доносятся из его рта. Наверное, у него что-то и правда интересное случилось, раз он все говорит, говорит и не может замолчать. Или же она просто давно не обращала внимание на то, как Саймон и Клэри действительно много треплются. Жизнь примитивных на них оставила явный отпечаток.

Тишина. Где-то между звуками должна быть тишина. Если прикрыть глаза и вдохнуть поглубже, то она обязательно сможет вычленить эту тишину и раствориться ней хотя бы немного.

Тишина не наступает.

Лишь спустя некоторое время она чувствует, как плечо под ее головой шевелится, возможно, именно это ее и будит. Она и не заметила, как и заснула.

— Устала? — спрашивает Саймон. — Хочешь, пойдешь спать, а остальное я расскажу завтра?

Кивает Изабель чуть сонно, зачем-то целует его в щеку и поднимается с дивана, направляясь в сторону собственной спальни.

— Спокойной ночи, Саймон, — у самого выхода, не оборачиваясь.

— Спокойной ночи, Изабель.

И ей почему-то хочется усмехнуться в деревянную поверхность двери, которую она толкает перед собой.

Все это не то. С каких пор она вообще сравнивает? Ангел, кто-нибудь подарите Изабель Лайтвуд на Рождество мозги. Они ей нужны, причем немедленно. Потому что свои она, кажется, совсем растеряла.

Добирается до собственной спальни и скидывает туфли, даже не удосужившись поставить их ровно. До кровати доходит уже в полудреме, не помня себя, просто рухает сверху. Так и не стягивает с себя одежду, не смывает макияж. Край покрывала накидывает на себя, не в силах и под одеяло залезть. Сон, ей нужен сон. Она чертовски устала, все остальное может подождать.

Просыпается она, когда уже давно светло. И часы дают понять, что проспала часов двенадцать, хотя по ощущениям лишь закрыла и открыла глаза. Изабель вылезает из кровати, переползая за туалетный столик и смотрит на размазавшийся, почти вштампованный местами в кожу макияж. Оттирать салфетками приходится его долго, и все это время она смотрит на собственное отражение в зеркале, силясь узнать себя.

Изабель жалеет, что ее мозг не жесткий диск. Что нельзя взять и удалить лишнюю информацию, подчистить местами и привести все в порядок раз и навсегда. Было бы проще, было бы намного проще.

В пальцах у нее все еще зажаты грязные салфетки, на лице не осталось и следа косметики. В чувства приводит звук открывающейся двери. Так просто? Без стука? К ней никто не вламывается, даже Макс стучит. И когда Изабель замечает в зеркале старшего брата, стоящего в дверях, вывод напрашивает только один — она не слышала стук, слишком глубоко закопалась в себя. Потому что уж кто-кто, а Алек точно не стал бы беспардонно врываться к ней. Медленно, почти механически она опускает салфетки на ровную поверхность перед собой и разжимает пальцы.

Поворачивается и моментально ощущает себя потерявшейся маленькой девочкой. И стойкое осознание: был бы на его месте Саймон, она бы вытолкала того из комнаты, мотивируя все это тем, что совершенно не накрашенная, помятая и заспанная.

— Иди сюда, — почти шепотом, едва поджав уголок губ.

Алек хмурится, какой бы ее идея ни была, она заранее ему не нравится. И не для того он вообще к ней зашел. Собирался разбудить — вот и все. Потому что слишком долго она спала, потому что мама не поверила в то, что она и правда может так долго спать в своей комнате, а не гулять где-то до самого утра, потом возвращаясь домой, не стоя на ногах.

И она уже почти собирается произнести пресловутое «пожалуйста», когда он все же сдвигается с мертвой точки дверного проема.

— Что-то случилось? — голос предельно ровный и спокойный, но Изабель знает, что если прямо сейчас заглянет ему в глаза, то увидит там беспокойство. Иногда ей кажется, что Алек такой ребенок. Совершенно не умеет скрывать свои эмоции. Совершенно. И от этого безосновательная, беспричинная улыбка.

— Все в порядке, Алек, — получается немного устало и на выдохе, когда он присаживается на корточки рядом. — Все в порядке.