– Здравствуйте, – сказала она Анне, затем обратилась к доктору, – прошу прощения, что прерываю…

– Ничего, – кивнул Охрименко.

– Просят из кадров распечатать заявление. Мол, у них принтер не работает.

– И? – кивнул профессор, ощущая уже приходящее спокойствие.

– У нас-то принтер работает, – лепетала ассистентка, – но бумаги нет. У вас найдется пара листиков?

– Да, конечно, – ответил Охрименко, наклонился над стопкой бумаг и достал дару чистых листов, – есть немного.

Он протянул ассистентке листы и чуть не рухнул. «Есть немного» – он сказал эту фразу! Анна произнесла это «есть немного» десять секунд назад! Откуда она знала? Он посмотрел на нее.

– Все в порядке? – произнесла ассистентка, взяв листы в руку и посмотрев на бледное лицо профессора.

– Да… – ответил он, стараясь дышать глубоко и медленно. – Да, Юль, все в порядке.

Анна улыбалась и с любопытством наблюдала за Охрименко. Ассистентка вышла, закрыв за собой дверь.

– Видите, – снова изображая наивного ребенка, прошептала Анна. – причина и следствие.

– Что? – бледный доктор старался понять ее.

– Вы ведь чашку опрокинули, когда листочки искали для вашей секретарши? Странно, что чашка упала раньше, правда? Сначала следствие, а потом причина. Очень любопытно, профессор!

– Иди, Анна, – произнес доктор, наклонился, поднял чашку и поставил ее обратно на стол.

Анна не сдвинулась с места, все так же продолжала сидеть и с улыбкой смотреть на профессора. Нельзя было сказать, что в улыбке этой присутствовал злой умысел. Это не наглая ухмылка, как могло показаться, это вовсе не насмешка. Охрименко понимал – это было умиление. С подобными улыбками взрослые люди наблюдают, как их дети пытаются сделать что-то серьезное; взрослые точно так умиляются, когда их детишки стараются говорить о каких-то важных вещах. Но он авторитетный доктор, а она больная пациентка.

– Анна, ты можешь идти, – повторил профессор.

– Ладно, – медленно и осторожно ответила она, – прошу, конечно, прощения… Но чашку вы поднимать будете?

Профессор нервно повернул голову и из его груди невольно вырвался тихий, короткий крик. Чашка по-прежнему лежала на полу, хотя доктор четко помнит, как несколько секунд назад он поднимал ее и ставил на место!

– Что?.. Как это?.. – тихо произнес Охрименко, несколько раз сжимая ладонь в кулак и разжимая ее, все еще ощущая на ладони холодок от чашки, которую несколько мгновений назад он поднимал… Или не поднимал?..

– Что-то случилось? – холодным и наигранно обеспокоенным голосом произнесла Анна. – Доктор, с вами все в порядке?

– Как? Я… – он продолжал смотреть то на чашку, то на Анну и шепотом произносить несдерживаемые вопросы, ощущая, что либо сходит с ума, либо не контролирует собственное сознание, что собственно суть одного и того же.

– Доктор? Все в порядке? – повторяла Анна с нескрываемым артистизмом.

Профессор откинулся на спинку кресла, расслабился и закрыл глаза. Сердце сильно билось в груди, руки немного немели. Он сделал глубокий вдох, затем быстрый выдох. «Не хватает только словить инфаркт, – подумал он, – гнать к черту мысли обо всем этом. Мне не нужен сейчас сердечный приступ». Собравшись с духом, он спокойно ответил:

– Да-да… Все хорошо.

– Точно?

– Да.

Он открыл глаза. Перед ним сидела Анна и продолжала улыбаться, разыгрывая тревожность. Чашка стояла на столе, значит, он все-таки поднимал ее. Охрименко окончательно перестал понимать, что происходит, но начинало проходить ощущение вторжения, словно кто-то влез в его рассудок и все там напрочь перепутал. Позволить нервничать и думать о своем сумасшествии он не мог.

– В общем, повторюсь, вы можете идти, Анна.

– Куда?

– В палату к себе идти, – кивнул он. – Тестирование ты прошла, побеседовать мы побеседовали… Иди, у меня много дел, на днях непременно продолжим.

– Ладно, – растерянно ответила девушка и направилась к двери, – ох уж это нарушение восприятия времени.

Анна вышла. Профессор Охрименко подошел к окну и достал сигарету. Как он говорил два часа назад своему коллеге и другу, главврачу Станиславу Сергеевичу, у пациентов психика более гибкая и где-то интуиция зашкаливает. Убежден был профессор Охрименко, что он прав, но разве мог он сам сейчас поверить в свои слова? Он прикурил от зажигалки, снял очки и, крепко прижавшись губами к сигаретному фильтру, закурил. Впервые за последние пятнадцать лет.

На пятом этаже, где в особой пристройке коридора размещалась терапевтическая профессора Охрименко, около окна, в самом конце коридора, мерцали тени. Это были пациенты – некоторые после сильных обострений, но все еще уверенные в своем чистом и прозрачно-здоровом рассудке, ручающиеся, что здоровы; некоторые, наоборот, относительно здоровы, но страдают от навязчивых ипохондрий¹, доказывая всем врачам, что их состояние безнадежно. А некоторые просто передвигаются, мерцают в пространстве, сами не зная, что они сейчас здесь, а не где-либо еще. Последние вызывают неподдельную жалость даже у самых искушенных докторов. Их растерянные взгляды, бессмысленное блуждание коридорами, всегда завершалось улыбками, которые они даром раздают всем, кого встретят на своем пути. Эти улыбки их заставило заучить наизусть общество, еще в те времена, когда они были здоровы. Да, до сочувственной боли в сердце пробирало, но не от их недугов. Скорее, от того здорового, что в них оставалось. От их проявлений тревожной человечности, от тех уцелевших фрагментов, которые все еще не утонули, в покрытом мглою море их спутанных мыслей. В их глазах можно было наблюдать трогательные и болезненные блики, словно все еще не погасшие фонари их разума, искорки, пропадающие в тумане их сознания, потерпевшего однажды крушение.

 Они ходят так, словно сама жизнь их вытеснила из списка существ, достойных называться людьми. Опускают головы, упираясь подбородками в грудь, руки держат ровно, иногда бездумно теребят пальцами карманы. Их взгляды блуждают и не задерживаются ни на чем, идут куда-то, доходят до одной стены, разворачиваются и идут обратно. Никакого осмысления всего происходящего, никакого любопытства, ни гнева, ни слова, ни звука. Но вот, у медсестры выпадает из рук мобильный телефон и один из этих «списанных» людей сбивается со своей бесполезной траектории, направляется к медсестре, присаживается, игнорирует потемнение в своих глазах, поднимает телефон и бережно проводит по нему ладонью, словно вытирая с него пыль и царапины. Он передает аккуратно медсестре телефон и улыбается ей. Так беспокойно, кротко, осторожно так улыбается, словно боится, ведь сам не уверен, что правильно делает. Медсестра берет у него то, что уронила, обнимает его за плечи, говорит «спасибо», называет его по имени, но он уже не слышит ее, он уже забыл о том, что было секунду назад. Он снова идет куда-то, опять в нем гаснут все, даже самые тусклые, его огоньки.

Или когда кто-то из гостей клиники приходит, с полным пакетом, суетливо, как присуще людям оттуда, снаружи, он приходит навестить своего невменяемого родственника. Человек идет по коридору, внимательно заглядывает в палаты, взор его ищет своего брата или мужа, разум которого однажды сошел с рельсов, и тут он натыкается на этот взгляд. Один из этих бездумно проходящих останавливается, глаза его перестают быть прозрачными, лицо избавляется от притупленной расслабленности. И он заглядывает в глаза незнакомого гостя, смотрит ему в душу и немым жестом глаз, короткой, виноватой детской улыбкой словно здоровается с ним. Он опускает взгляд на пакет, предназначенный не для него, снова смотрит в глаза. Поразительно преданно, невиданная доверчивость для незнакомого человека. Ему вовсе не нужно, чтобы ему что-то дали из этого пакета, он просто с надеждой спрашивает самого себя: «Ведь это и меня наконец-то пришел навестить какой-то мой родственник? Я ведь жутко болен, я мог и забыть его лицо».