Но вернёмся к нашим двоим душехватам, приведённым на верёвке к Туру его людьми... Может, с неделю всего прошло, как стояли они в этой же избе, на этом же самом месте, испуганные и молчаливые, — а если молчаливые, то, верно, не раскаявшиеся, — и обещали, что больше в здешних местах проповедовать не будут. Тур поверил им и отпустил. Но два дня спустя Туровы люди снова встретили этих душехватов в одной деревне, где те входили в дома и проповедовали веру католическую и славили власть Папы Римского. Опять притащили их к Туру. Но и на тот раз Тур не стал их наказывать; взял с них клятву, что они уйдут. Душехваты клялись, божились, что намерены податься они теперь домой, на запад...

прятали, однако, руки под сутанами, и были у них при этом очень честные глаза, и звучали убедительные речи. «На тех верёвках, коими опоясаны мы, нас, пан рыцарь, повесишь, коли не уйдём!»

И вот попались они снова. Совсем пали духом душехваты. Или сделали вид?.. Но, похоже, уже сами не верили, что живыми из этого опасного места уйдут.

Молвил им хмуро Тур:

— Снимайте, братья, верёвки, коими опоясаны. Вы в тот памятный день сами решили, как мне с вами поступить.

— Пан рыцарь!.. — покачал головой один иезуит и сделал жалобное лицо.

— Пан Тур, не губи, — в тон ему просил другой.

— Я говорил вам уже... — сурово кивнул Тур. — Здесь край православный. Нечего вам соваться сюда, любезные.

— Пан Тур!.. — пролил слезу первый иезуит.

— Пан рыцарь, пощади, — слёзно же молил второй. — Ибо для всех мечтаем сделать благо.

Певень, верный Тура друг и усердный слуга, строго сдвигал брови над грозным клювом, нервно потягивал пальцами кольцо у себя в ухе, на месте не сидел — всё похаживал вокруг пойманных душехватов, задиристо позванивал шпорами.

— Доколе, пан Тур, будут православные от католиков терпеть? Доколе православные будут католикам уступать?.. Не пора ли кулачищем — да в рожу?..

— Преисполнились мы сожалением, — молвили пленники.

Глаза опустили, не смотрели на Певня прямо, а следили за ним искоса, словно ожидали душехваты, что вот сейчас он и начнёт их бить.

— Высечь их! — велел Тур, видя, что изрядно наказаны душехваты уже только страхом. — Они сами на себя вили плеть... И потом вывести на шлях. Не хочу большего греха на душу брать.

Певень уж с плетью был тут как тут.

— Позволь, пан Тур... Будет мне по нраву это развлечение! Клянусь серьгой у меня в ухе, что надолго они запомнят этот ясный день!..

Может, угадывая великодушие Тура, примечая его явное нежелание прибегать к судам и карам или полагаясь на помощь всевидящего и всемилосердного пана Иисуса, надеялись душехваты и на этот раз избежать наказания. И молили о прощении, пока их тащили к козлам, и плакали, когда их к козлам привязывали. Но когда привязали и подошёл к ним Певень с плетью, притихли, поняли, что наказания не избежать. Однако иезуиты не были бы иезуитами, если бы не попытались как-то выкрутиться, договориться.

Певень удовольствие предвкушал.

— Плёточка у меня шёлковая. Лучше всяких розог дело правит!

Выворачивая шею, оглянулся один душехват.

— Ты уж пожалей нас, пан Певень, не бей сильно...

— Против плёточки моей не помогут пальцы крестиком.

Другой метил не в руку, а в сердце.

— Каким ты молишься богам?..

— Нынче я лесным богам молюсь, — засмеялся Певень. — Не видать вам от них заступничества...

И люто засвистела его плеть.

Не случайно, неспроста, ах! неспроста встретился Туру на жизненном пути Агасфер. Сам Господь привёл к нему Агасфера; и этот Агасфер есть не что иное, как послание. Но какое? Не простая — тяжкая — дума!.. Уследишь ли, человек, за ходом мысли Вседержителя, когда из-за скудости разума не в силах понять даже Его намёка? Узришь ли из своего слепого человеческого весь промысел Его, если даже в ясном знамении не видишь знамения?..

Ковшом-братиной полно черпала из бочонка дружина, по кругу пускала, пировала, была весела. И мимо Тура не проплывал по рукам щедрый ковш, плескались через край то вино, то пиво, и пан Тур наравне с другими его осушал, но не был весел, как они; чем более пил, тем более был сумрачен.

— О чём мысли твои, добрый пан?

— Мысли мои о духе.

— Загадка... — пожимали плечами.

Между собой шептались Певень и Волк.

Оглядывался на Тура первый.

— Тревожит меня наш пан.

— Он рыцарь духа; вот и думает о своём. Пей, Певень! — протягивал ковш второй. — Твоё дело — зёрнышки клевать.

— Глаза его не горят, как прежде, — поблескивал серьгой Певень. — Он словно чует беду.

— Он рыцарь правды. Он видит луч истины.

— Трудно мне тебя понять, пан.

— Каждый из достойных несёт свой крест... и венец терновый. Это понятно ли?

— До моих куриных мозгов не доходят столь высокие слова, — с улыбкой качал головой Певень. — Но если истина так печалит — она горька. Верно ли?

— Никто ещё не говорил, что сладка, как мёд, истина. Пей, друг! Забудь об истине. Нам, живущим, бывает так сладок обман...

...Проливать кровь — это не право человека. Суд вершить — и это не право человека. Это ли не тщеславие, что есть грех? Но не для себя он, Тур, простой смертный, дерзает брать право, принадлежащее Господу, а для всех, для самого последнего и никчёмного мужика... Простит ли это Он? На это надо надеяться. Поймёт ли его? В это надо верить... Покарает ли? Надо и кару Его любить — как Его самого... Однако при жизни своей земной Он другой явил пример, другую указал возможность достичь общего блага: не пролития крови стезю, не наказания путь, а дорогу покаяния, самопожертвования, страдания — тернового венца. Величайшую крепость духа Он построил внутри себя...

Не случайно, неспроста, ах! неспроста встретился Туру на жизненном пути Агасфер. Он сказал: не оттолкнуть, не ударить сапожной колодкой своего Бога, что есть простой народ. Не это ли и хотел сказать скромному Туру Господь?..

— Я так люблю его, своего господина, — продолжил Певень, — что будь у меня в руках хоть все сокровища на свете, то отдал бы их ему без сомнения — наградил бы. Не о себе он думает, не для себя печётся. Мало под солнцем таких.

— Не печалься о нём. Есть и повыше, кто о нём печалится... Ни один рыцарь, советующийся с дамой по имени Честь, не будет отмечен достойной наградой на земле, при жизни. Забвение под солнцем — вот удел его. Разве что он примет смерть мученика, и над прахом его поднимется храм...

— Даже в толк не возьму, о чём твоя речь. Не учен я, — сокрушённо вздохнул Певень. — Ох и умён же ты, пан Волк!

Карл, Мартин, Оке и Георг совсем неплохо обустроились в лесу и зиму эту вполне могли бы пережить, в отличие от многих других своих собратьев по несчастью, терпящих ужасное бедствие с приходом холодов и снегов. Одежда их была крепка, кое-что они ещё сняли с тел замерзших и умерших от ран; сруб свой утеплили шкурами пойманных в ловушки зверей; а когда ещё сруб занесло едва не под крышу снегом, стало в нём совсем тепло. Одна мучила их беда — не хватало пищи, ибо не так часто, как хотелось бы, попадало в ловушки зверье. Когда становилось совсем худо и поджимало от голода животы, поправляли дело грабежом — наведывались на какой-нибудь хутор или в малую деревеньку и громили там всё, пока не находили что-нибудь съестное. Однако везение набить чем-нибудь желудок улыбалось им всё реже, поскольку на хутора эти и деревеньки обрушивались до них и другие бедствующие. В иные дни рады были и шелудивому псу, которого счастливая звезда вела по его собачьей жизни всё это лихое время... до роковой встречи с ними — доблестными шведскими солдатами.

Долгими вечерами, греясь в срубе своём у огня, прислушиваясь к тому, как завывает снаружи вьюга или как потрескивают от лютой стужи деревья, воют голодные волки где-то вдали, решали эти четверо, что предпринять им с приходом весны. Карл говорил, что нужно податься на север, дойти до Двины, а дальше на лодке — до Риги. Ему возражал Георг: поймают как дезертиров и обойдутся как с дезертирами; и ратовал Георг за то, что нужно идти на восток — на Смоленск и на Москву, куда с самого начала вёл армию король. Мартин, подобно Карлу, ратовал за возвращение домой и говорил, что в многолюдных городах — Риге или Ревеле — никто их не поймает; а если они сами будут крепко держать язык за зубами, то никто и не вызнает, что они записались на службу и с армией королевской ходили на восток; однако возвращаться им нужно не по Двине, поскольку очень вероятно, что все дезертиры изберут этот наиболее лёгкий путь и все скопом попадутся... а посуху пойти на запад, через Могилёв, через Шклов и Лепель, дорогой, им изведанной, — как Левенгаупт с обозом шёл, и как они шли с полковником Даннером, упокой, Господь, его чистую душу... Когда пришёл черёд высказаться Оке, он вообще указал на юг: там-де, во-первых, тепло и сытно, и, во-вторых, слышал он разговор полковника с адъютантом как раз накануне того печального дня резни на дороге, что будто король передумал, потеряв обоз Левенгаупта, и вместо Смоленска двинулся на юг... самое верное для отставших — прибиться обратно к своим частям, тогда ни у кого язык не повернётся назвать их дезертирами...