Достав из тряпок свой котелок, Старая Леля сняла крышку и подала снадобье раненому.

Тот уже, похоже, окончательно пришёл в себя. Заметил он и Любашу, и Винцуся. Глаза его прояснились. Он давно уже понял, что ему здесь пытаются помочь, что здесь, в этой ветхой полутёмной хижине, собрались если не друзья его, то и не враги (неведомо куда подевались привязчивые дочери Ирода и грозный Минотавр) — вот этот мальчик, которого он смутно припоминал, видел его, кажется, в лесу, вот эта девушка, которая тоже была откуда-то знакома ему, он точно где-то уж встречал её, похожую на ангела, — как будто во сне... и, может, даже не один раз, и эта безобразная старуха, от которой, кажется, любой пакости можно было ждать, самого неприятного колдовства, но которая явно помогает ему — вытащила пулю из бедра, залепила пластырем рану на груди и сейчас... подаёт некое питьё.

Увидев котелок, раненый жадно схватил его обеими руками и пил, и пил, обжигаясь, иногда морщась, ибо питьё, приготовленное старухой, было, видно, не из приятных. Однако это было питьё, питьё, хотя, может, и опасное колдовское зелье, но питьё. Раненый пил и иной раз недоверчиво взглядывал на грубый медный котелок, чёрный от копоти и местами помятый, но потом опять пил, и глаза его при этом порой обращались к Любе, они так и тянулись к Любе, похоже, раненый в ней, в чистоте её, в её нежной девичьей красоте, как бы видел залог того, что здесь ему не причинят вреда — даже эта отвратительная на вид старуха с ядовитыми глазами и сорочьим, трескучим голосом.

Вернув пустой котелок знахарке, раненый сказал Любаше:

— Trä nymf... Vackra trä nymf[54]...

И взор его был ясен; похоже, жар начинал спадать.

Старуха ухмыльнулась неким своим мыслям и протрещала:

— Вот и славно! Вот и славно! А теперь поспи... поспи...

Она, опять же не прибегая ни к чьей помощи, повернула раненого на здоровый бок, лицом к стене. Он всё порывался ещё разок взглянуть на Любу, но Леля велела ему жестом — спать... Он больше слова не сказал и действиям знахарки не противился, закрыл глаза и тут же уснул.

На другой день, в ясный полуденный час вернулся домой Радим... Долгожданный вернулся неожиданно. Радим пришёл весёлый, красивый, хотя и несколько похудевший. Но и худоба была ему к лицу. На загорелом лице прямо-таки светилась белозубая улыбка. Что примечательно, не сразу его на подворье и узнали: толкнув калитку, вошёл некий молодой странник в пропылённом, весьма поношенном, прожжённом немецком сюртуке, в видавшей виды шляпе с низко опущенными полями. Был он какой-то долговязый в этом чужом, непривычном наряде и сам как бы чужой — на немца картавого весьма похож...

И был в усадьбе настоящий праздник. Родители, Ян и Алоиза, не могли наглядеться на своё любимое чадо, не знали, на какое красно место его посадить; кормилица Ганна, добрая душа, с широких плеч его смахивала пылинки; Винцусь от брата ни на шаг не отходил и следовал повсюду за ним тенью; Любаша не упускала случая Радима поцеловать, нежно приобнять и всё подносила ему угощения — то мёд, то квас, то кружечку вина или свежесваренного пива. Не скрывала радости и челядь: Радима, сильного, красивого, справедливого и доброго сердцем, все любили. Ему уж и баньку топили, и грибочки-ягодки на закуску несли, и хлебы пекли, наметя муки по сусекам, лили воду в корыта прачки, парили в лучшем щёлоке бельё, а другие в покойчике Радима косарями-ножами скоблили пол, чтобы было Радиму под крышей родного дома свежо и духмяно, и повсюду зажигали фонари, чтобы было Радиму дома светло, они бы ему и станцевали, и спели — распотешили бы молодого господина... А когда встретили его, объявившуюся пропажу, честью-почестью, посадили семья за широкий стол, наставили разносолов, а дворовые да домовые по углам и лавкам расселись, да ещё в дверном проёме стояли, и за стенкой сидели и слушали рассказ Радима о его недавних мытарствах...

Путь у Радима был вроде недалёкий, да дорога оказалась неблизкая. Много всякого опасного народа встречалось на пути. Хотя сам Радим не слабого и не боязливого десятка, но и на дороге ему попадались весьма сильного сложения человеки, голодные и злые, подозрительные, у них ни корки хлеба, ни глотка воды не выпросишь, а иные ещё сами норовили путника обобрать, прямо жили от разбоя, от увесистого кистеня, от устрашающей рогатины. Шляхтичу, одному, без мужиков, нелегко бы было пройти. Потому выдавал себя Радим за немца-лекаря, за костоправа (полезный вроде человек; даже в многотрудные времена нужный — а может, и более того; потому почёт ему и уважение и открытая дорога!); пригодилась наука доброго наставника Волкенбогена. То большой дорогой шёл Радим, то сплошным лесом пробирался, то окольными тропинками. Ночевал наш Радим по-разному, как когда повезёт: иной раз к кому-то в хату просился, в другой раз у костра в шалаше времечко до утра коротал, дремал вполглаза, в третий — в странноприимном доме или в корчме, коих, слава богу, немало было при дорогах, находил себе скромный уголок. Смеялся Радим: двоим-троим легковерным даже кровь отворял за грош, и давали ему за это ещё ночлег и, бывало, немного покушать. А с утра опять путь-дорожку пускал он себе под ноги...

Так, однажды, в темноте уж, увидел Радим вдалеке огонёк, и пошёл на него, и забрёл по бездорожью, по бурьяну, о который изрядно оцарапался и оборвался, на некий хутор. И там попросился на ночлег. Ответил ему из-за двери хозяин:

— А что ты за человек? В темноте не разгляжу.

— Я лекарь-немец.

— И по-немецки можешь говорить?

— Могу — и говорить, и читать...

И пустил его хозяин переночевать. А как увидел его Радим, так ему и ночевать в этом месте расхотелось, потому что был этот хуторянин не иначе — чернокнижник. Волосы его сто лет не чесаны, длинными космами с колтунами висят, ногти на руках и на ногах по три вершка, на лице три бородавки (явный признак злого колдуна), а в красном углу икон нет — значит, Богу не молится... иных доказательств и не надо.

Любаша, слушая Радима, скоро поняла, что брат её шутит и эта фантастическая, придуманная за чаркой вина история рассчитана была на простодушных крестьян, которых набилось в дом немало (добрый паныч приехал!) и которые верили каждому слову Радима, коего очень любили, и то делали изумлённые круглые глаза (мужики), то испуганно, судорожно вздыхали (девицы) и дыхание затаивали, прикрыв ладошкой рот (дабы нечистая сила не влетела), а он, бессовестный, этим действием своих баек тешился.

Но Радим, хитро поглядывая на Любашу, продолжал рассказ...

Завёл чернокнижник Радима в дом, в полутёмную залу, скупо освещённую свечами, а посреди залы стол стоит, а на столе — покойник. И в покойнике этом Радим, приглядевшись, узнал знакомого путника, с каким прошлую ночь провёл в одной корчме и с которым за пустым чаем вёл беседу — ни о чём и обо всём, — как такие беседы часто случаются в дороге и помогают скрасить дорожную скуку. Молодой это был совсем человек. Был... И спросил Радим хозяина хутора, колтуноватого чародея:

— А что это за тело на столе?

В нехорошей улыбке скривился чернокнижник:

— Путник это был захожий. Бесполезный человек — не умел по-немецки...

— Что же с ним случилось?

— А пришёл ему карачун... Ничего не знаючи, много хотел.

— От хотенья и помер? — изумился добрый Радим.

— Почему от хотенья? Нет. Он предавался праздности и беспечному веселью. Он вообразил, что молодость ему дана для развлечений. Оттого и хватил его пан карачун. Всем молодым будет наука...

Старый Ян, слушая Радима, сам себе улыбался и лукаво подкручивал длинный ус, а Алоиза совсем по-матерински искренне верила каждому слову своего любимого первенца — вновь обретённого, счастливо объявившегося после долгой, полной тревог разлуки...

Потом чародей объяснил, что готовит он из этого никчёмного путника лекарство от всех болезней, то бишь панацею. И всё делает по рецепту из старинной книги. Он при этих словах положил на стол большую чёрную книгу, писанную по-немецки. И сказал, что не может он кое-что в этой книге перевести: