Отвернулись от старика, потеряли к нему интерес. И хозяева, видя, что новый гость ничего не просит, занялись своими делами. А старик между тем проковылял к очагу. Посох свой он приставил к стене. Сел на шаткий табурет, развязал верёвку, коей скромно был опоясан, и грубый плащ его, видавший разные виды, пал на пол. И посох вдруг скользнул по стене и, очень старый, иссохший, прямо-таки зазвенел на полу...

Руки к огню протянул старик, плечи расправил, и все, кто в эту минуту смотрел на него, увидели: да не старик он вовсе, а мужчина — всего лет за тридцать, в самом соку, в самой силе. Стариком показался? Да, верно, устал он, да, верно, досталось ему — не лучшим образом распорядилась судьба, страдал много, более других (хотя страданием ныне никого не удивишь); а тут ещё дожди-непогоды; кто от худшего к лучшему идёт, тому лютые ветры всегда в лицо... Или света в корчме мало?

— Эй, Сара! Добавь свечей! Сидим в потёмках...

— Ну да! Света вам!.. — едко отмахнулась Сара. — Не всех ещё тараканов разглядели...

Пили крестьяне пиво, говорили о своём. Быстро жбанчик опустел. Ещё по мошнам поскребли — наскребли всего на кружку. Взяли кружку, одну на всех. Дальше разговоры говорили. Однако дивная между ними оказалась кружка!.. Все из неё пиво пили, и никак в ней пиво не кончалось. И по многу пили, уж были все пьяны, а кружка — всё оставалась полна... Не бывало прежде таких чудес в Иоськиной корчме. Не проторговался бы хитрец с такой кружкой!.. Оглядели кружку: бока как бока, дно — как дно, ручка — как ручка, а для пива забористого — истинный родник. Это диво надо было обсудить. Обсуждали. И сами не заметили, как новый гость в их беседе своим оказался. Предложили и ему сделать глоток. Он был им благодарен, отпил глоток...

Часу не прошло, а уж вся компания сидела вокруг этого жида — не старого, не молодого. Он рассказывал что-то, а все слушали. Видно, было что новому гостю рассказать, немало на своём пути, на веку повидал. Но он не только на речи был щедр.

Он сказал:

— Вы, добрые люди, мне дали пива глоток, и я вам добром отплачу, и я вас угощу.

— Да ты совсем нищий, — посмеялись мужики. — У тебя вон только палка одна. А туда же: угощу!..

Но новый гость подозвал Сару:

— Эй, хозяйка! У тебя, знаю, бутыль хорошего хлебного вина припасена.

— Припасена, верно! — удивилась Сара. — А тебе откуда известно?.. — однако она не стала дожидаться объяснений, нахмурилась, упёрла толстые руки в боки. — То для добрых людей, для господ благородных бутыль припасена. Не для бродяг вовсе!

— А мы, может, и есть те самые господа! — уголками рта, едва заметно, устало как-то, улыбнулся крестьянам захожий жид, что был не молодой, не старый.

Женщина оглядела его с сомнением:

— Ты ещё не сказал, как тебя зовут, уважаемый.

— Имён у меня много. В разные времена и в разных странах звали меня по-разному. Всё не упомнить... Истинное имя... впрочем, вам оно ничего не скажет; вам достаточно знать, что я — иерусалимский сапожник. И более всего известен под именем Агасфер...

Так сказав, он кулак разжал, и все увидели у него на ладони пять золотых монет. И никто не заметил, откуда он их достал — из кошеля ли, из пояса ли, или из-за подкладки, а может, всё это время он монеты в руке держал.

Услышав имя, Сара недоверчиво скривилась; увидев золото, она удивлённо хмыкнула. Разгорелись у неё глаза. Но ничего не сказала. Переваливаясь с ноги на ногу, как жирная гусыня, ушла Сара куда-то во внутренние покои. И вернулась действительно с большой бутылью тёмно-зелёного стекла.

Налила компании у очага по полной чарке. Хотела унести бутыль, но захожий жид её придержал.

Сара опять ничего не сказала. Он положил перед ней золотой:

— Хватит тебе, хозяйка, и одной монетки. Весь вечер мы будем гулять.

— А может, порадуешь нас и стряпнёй? — подмигнули ей мужики. — И сыр у тебя есть нетвёрдый, вку-у-сный!..

Сара попробовала монетку на зубок:

— Странный у тебя какой-то золотой. Никогда таких не видывала. Как будто из дальних земель принесён...

Гость усмехнулся:

— Не всё ли тебе равно, еврейская жена! Важно — что золото. Это французские су.

Как никто не заметил, откуда в руке у гостя появились золотые су, так никто и не увидел, куда золотой су из руки Сары подевался, — будто и не было его вовсе. С этого времени довольная улыбка весь вечер украшала круглое лицо Сары; она ухаживала за щедрым гостем и мужиками, что были с ним, подливала им да подкладывала; она почти от них не отходила; и, конечно, краем уха слышала многое из того, что за их столом говорилось.

А новый гость между тем говорил вещи невероятные...

Он говорил, что хорошо помнит взгляд Иисуса...

Мы, увы, не слышали начала их разговора, но вместе с Сарой послушаем продолжение.

Слыша такие речи от этого удивительного человека, крестьяне даже про выпивку забыли, и хлебная водка грелась у них в руках, а горячее жаркое на блюде остывало.

В восхищении и удивлении прищёлкивали мужики языками:

— Расскажи же, добрый человек, как выглядел пан Иисус...

— Как Он выглядел? Как все плотники: крепкий в плече, в руке... — здесь неожиданно для всех из глаз этого человека покатились слёзы; он смахнул их ладонью; но слёзы снова покатились, и он промокнул их рукавом.

— Это мы и сами понимаем, не глупые, — молвил в нетерпении один из крестьян. — А какой Он был, расскажи...

— Красивый был пан Иисус, — Агасфер наконец справился с собой и заговорил громче: — Статный. Повыше среднего роста, можно даже назвать высоким — вот примерно таким, как я... Во всяком случае, Он всегда возвышался над людьми, над толпой, хотя и держался очень скромно. Или так казалось, что Он возвышался. Было не в росте дело — на сколько выше Он любого из людей вершков, — дело в том огромном мире, в бесконечном мире, что умещался в Нём. А в Нём помещалось неохватное — как это ни странно звучит. В Нём, в телесной человеческой оболочке, в прахе, в горсти пыли, по существу помещалось божественное — само божество, — замыслившее мир, воплотившее мир и вобравшее мир. Я потом много думал над этим... Иисус всегда притягивал взоры, даже если молчал. Притягивал взоры Он внутренним величием...

Глотнув вина, рассказчик отломил кусочек хлеба и, задумавшись, как бы уйдя взором в себя, держал этот кусочек в руке.

— Ещё. Ещё расскажи, — просили мужики.

— Вот хлеб! — показал им отломленный кусочек их новый знакомец и на мгновение закрыл глаза. — Э-э, да вы не поймёте! И я не сразу понял... Ну да ладно! Поймёте потом. Это путь. Чем не путь?.. Знаете, что мне Иисус сказал, когда крест Его воздвигали? Он сказал: «Каждое поколение идёт своим путём, но по одной дороге. И ты это увидишь...»

— Чудеса! — воскликнули потрясённые мужики, хотя явно ничего не поняли; но потрясены они были тем, что слышали сейчас слова, когда-то реченные самим Христом и слышанные вот этим человеком.

— Он смотрел мне в глаза, а через глаза — в самое сердце. И я увидел, что это смотрит в меня Бог... — при этих словах рассказчик опять пролил слёзы. — Когда Он испустил дух, было затмение солнца. Люди устрашились, звери кричали, стаи птиц в испуге взметнулись в небеса...

— Вот ведь чудеса! — дивились крестьяне, качали головами, а иные и осеняли себя крестным знамением.

Подлили рассказчику вина.

— А ещё расскажи: какой Он был — пан Иисус...

— Осанка у Него была — осанка человека с достоинством. Он и крест свой нёс с неким достоинством; хотя был согбенный и измученный, избитый, с окровавленным лицом и с венцом терновым... но знал, что страдания Его не напрасны. Это, должно быть, и укрепляло Его. И то верно: когда человек знает, ради чего страдает, когда он понимает, что цель его велика и есть великий же смысл в достижении её, он легче переносит свои муки, свои печали...

— В глаза бы Ему заглянуть! — сказал кто-то весьма взволнованным голосом. — Ты заглянул, человече? Наверное, хорошие у Него были глаза.