Криста слишком милосердна для девы битвы. Горячей рукой она прикрывает веки навсегда заснувшим на полях сражений, избавляет острым копьём от мучительных предсмертных страданий. Скульд шепчет в её голове боевые кличи, натравливает сжимать древко копья и рваться в бой, но валькирия умеет отличать красивые легенды от правды. Иггдрасиль вовсе не примет каждого под своей сенью, а её сестры не подадут налитые кровавым элем кубки. В хладном зеркальном озере надкрыльники её шлема отразятся на ледяной глади. Криста снимет шлем, умоется кристальной водой — светлые ресницы уронят прозрачные капли. Её призвание — на крылатом коне скакать по перине небес, высекая копытами искры, порождая молнии, её мечта — прясть, сидя у огня, овечью шерсть, сбивая пальцами тонкую нить. Она не пророк, но она видит бесплотное будущее, словно на ладони держа не кудель, а прозрачную сферу, заглядывая в складки времён. Рубцы эпох затягиваются, сливая их плоть в одно месиво войны. Стервятники кличут небеса, благословляя природу за посланную добычу — ратные поля усеяны искорёженными телами. Храпит, сопя ноздрями, одинокий конь, волочащий седока по земле. Тихим, бисерным полотном ложится на трупы снежная пыль, тает от ещё теплых тел.

Скульд — лживая чертовка, если называет делом долга учинять такую мясорубку, обещая за это посмертные блага. Криста смотрит на одичалых голодных людей, невесть что забывших в чужих краях — ранее у них было всё, чтобы жить так, как подобает человеку честному, в труде, заботах, радостях и горестях мирской жизни. Горькая улыбка трогает губы — кому как не ей рассуждать о правом деле войны — она устала. Не той усталостью, что ломит кости, но той, что истирает в пыль вечные руины. «Разве может сравниться радость осенних хлебов с пролитой кровью своего брата?» — «Может» — шепчет в голове вкрадчивый голос Скульд. Валькирия задумывается о том, зачем Хроггард привёл сюда голодных волков, понимая, что не ради луча солнца на плодородной земле, не ради кристальной струи подземного ключа — ради стальных руд в копях Эшфилдских земель.

Издавна викинги сражались секирами и топорами, внушая страх и сея панику среди врагов, однако за этим стояла не только грубая сила, но и своеобразная бедность — хозяева гор не научились добывать руды из огненных недр, теперь промёрзших до самого сердца. Лишь вожди могли себе позволить клинок, целиком отлитый из стали. Женщина всегда имела сердце более сострадательное и милосердное, а разум — чувствующий и проницательный, и потому Криста понимает, почему Жестокая Секира так жадно гладит чужой меч, украдкой поглядывая на восток — ему грезятся легенды о великих самурайских мечах. Почтенные слепые старцы, исходившие этот забытый Богом край, приносят с собой дивные сказки о чужих землях, рассказывая их за уплату койки в трактире. Чуть весть о старце коснётся Хроггардовых ушей, как он вскоре окажется рядом, теша себя новой легендой о богатстве. Он помнит о невиданной красоте Елены Прекрасной и о дивном деревянном коне, вместившем в себе целое войско, он помнит о булатных ножах темнокожих людей, оседлавших верблюдов, он помнит легенды о тысяче слоёв стали под молотом оружейных дел мастера становившихся Великим мечом, священной для самурая катаной. Его душу не трогают сказки о божьих тварях, ведьмах и колдунах, морских чудовищах и удивительных народах — он слышит лишь мифы о войне, он одержим войной. Валькирия видит летопись небес — в ней нет славы для скандинавских народов. Теперь Хроггард стал сказочником для своего края, и многим вера в его россказни стоила жизни. Ему же она будет стоить чего-то большего — скоро ли высыпется песок из часов времени?

***

Звенит молот, плюща железные бруски в тонкие листы, как звенит волна, точащая прибрежный камень. С шипением змеи пластины стонут в холодной воде, закаляются в перепадах температур. Кузнечный горн тяжело дышит копотью и пламенем, плещется в его недрах раскалённая добела лава.

Военное искусство зародилось здесь, в печах, плавящих сталь, намертво отлившуюся в мечи и топоры, щиты и доспехи, объявив эпоху великих сражений, и здесь находят пристанище люди, творящие своими руками войну в её истинной, легендарной ипостаси — не исторических сражений, не дележом этой всеми Богами забытой земли, но созданием мечей, которым впору сооружать гробницы, достойные настоящих королей. Они знают о войне больше, чем полководцы на белых и вороных лошадях, разменивающие свои полки на черно-белой клечатой доске, — их творения прячутся в ножнах у каждого бойца, от них зависят чужие жизни, исходы битв, судьбы краёв. Дело воеводы — всего лишь внушить веру в победу, веру в жизнь, не отданную зря, направить ярость тысяч в нужное русло, дело кузнеца — создать совершенное творение на рубеже земных стихий, идеальный инструмент боевой мощи с точно выверенным весом и балансом.

Познавший такое утончённое искусство не может быть молод и неопытен: старик-кенсэй не помнит числа прожитых боёв. Не помнит он и благодарственных поклонов бессчетного числа полководцев. Он — единое целое, когда молот становится продолжением руки, когда горнило пышет в лицо раскалённой струёй воздуха. На его глазах крушились целые империи, воплощённые в утончённости стали и золота; великие мечи побеждали, великие мечи обращались в прах.

Мало кто знает, как на самом деле любой кузнец ненавидит войну — она становится господской рукой, кормящей подаянием, словно собаке отрезая худший кусок. Мало кто видит боль в глазах старика, наблюдающего за тем, как дети играют с деревянным мечом. Пройдёт несколько лет и первый настоящий клинок окажется у них за поясом, а спустя время они закончат свои дни на братской могиле засеянного трупами степного края. С горечью он провожает на войну женщин, всего лишь стремящихся защитить дом и детей, чтобы доверить им сторожить землю в вечном забвении смерти. Кузнец живёт дольше, чем кто-либо здесь — целые рода заканчивают свою славную историю со смертью последнего сына, в то время как ему всё еще приходится молить о вожделенном покое.

Пустеет когда-то процветающая деревня. Горячие ключи размывают глину в толще земли; рисовое поле обращается в болото. Соколиный клёкот несётся на многие мили окрест — пуста и широка безоблачная небесная твердь. Не прекращается за соседней горой лязг чужого, холодного оружия — страна сакуры близится к роковой черте, хоть солнце и продолжает ласково гладить Чертоги Императора. Поломанные ветви миндаля тонут в масляничном аромате сандала.

***

Взмыленно, рысцой взбирается на кручу пегая лошадь, хлестко отбивая по кривому крупу хвостом, неуклюже переставляя тощие ноги. Женщина правит одной рукой, другой удерживая равновесие с помощью нагинаты. Долина круто уходит вниз, но за спиной всё ещё грозно высится опустошённый рыцарями форт. Древние горы мягкими шёлковыми складками укрывают зелёные луга от ветров — столбы дыма впереди неподвижно чернят нижний край небес серой копотью.

Спутник молчит, приспустив поводья — лошадь сама следует рядом, — лишь изредка оглядывается назад. Утренняя сырость точит коням ноздри, и они, всхрапывая, оставляют на мордах промозглые испарины; становится невыносимо зябко и холодно, но всадники не подают вида — не время жаловаться на такие глупости. Шинаи ведёт окружным путём, справедливо опасаясь погони, всё ещё не отпустив в мятежной душе недоверие к рыцарям. Попытку покорить дипломатией стены Чертога всё равно нужно начинать с деревень, хоть риск и без того очень высок: вряд ли её встретят с распростёртыми объятиями, когда на её счету поражение у границ, вряд ли её спутник останется в живых, стоит только лишь ему схватиться за меч, заняв оборонительную стойку.

Густая чаща скрывает лошадей за тонкими стволами, осторожно отступает белёсый сырой туман. Женщина уверенно выбирает дорогу, но гнёт позора и сомнения наваливается на плечи, заставляет мелко дрожать грудью. Здесь, за пересохшей болотной тиной, в слежавшемся торфом пласте рисовой травы засела маленькая, убористая, пограничная деревенька с тростниковой крышей и бамбуковым частоколом. Двое дозорных и часовой на площадке смотровой башни становятся первым рубежом на пути, закрывая собой ворота.