У сгиба локтя глубокий вдох. В этом запахе рождалась Тина. Казалось, стоило поднять глаза, чтобы обнаружить ее во плоти. Она по-настоящему для меня никогда не умирала. Ушло тело, а ее душа осталась со мной. Наш разговор, затухший на последние два года ее жизни, возобновился. И сейчас, в слезах, я выпытывала у нее прощение за то, что была глуха и за молчанием ее не разглядела. Неисполненное прошлое – спираль во времени, которая не перестает быть настоящим. Вновь и вновь виток себя повторяет, и каждый раз его не удается изменить. Дежавю – это непрожитое ушедшее.

То проваливаясь в сон, то вылезая из разгоряченного кошмара, я продолжала нашептывать Тине о своей любви и вине. Наши ноги были сплетены, и руки тесно сомкнуты. Она лежала рядом со мной и смотрела на меня, широко раскрыв глаза. Она не была удивлена или подавлена. Она спокойно принимала мою боль, как само собой разумеющееся, и не пыталась меня утешить. Ей было нечего мне сказать. С последнего посещения кладбища сестра приняла обет молчания и его не нарушала.

Мы пролежали долго, пока пол под нами не затрясся и не пошел трещинами. Я стала хвататься за Тину – она не испугалась и только подмигнула. Пробуждение было тяжелым, голова ныла, как с похмелья, а Слава продолжал трясти меня за плечо.

– Вставай, вставай, лентяй, я отвезу тебя туда, где есть место магии.

Я помотала головой, но Слава, неотразимо улыбаясь, наклонился ко мне и резко поднял с постели.

Мы долго ехали по проселочной дороге, уезжали дальше от города. Листья горели в такт золотой осени, и до меня доносилась их мелодия. Это был не шелест листвы, а игра ее красок. У каждого цвета своя музыка. Зеленый – самый отважный, а оранжевые и желтые цвета – просящие, скромные. Они с покорностью принимают свою судьбу. Они готовы опасть и усохнуть. Они наполнены мудростью. Этому меня научила Тина, и я воображаю, что тоже их слышу. Тина не рисовала картины, она писала музыку. Палитра для нее – нотная доска, и она выбирала краски, соразмеряя их с общим звучанием. Я писала по-другому. Я не слышала. Но сестра говорила, что мои картины тоже звучат. Она мечтала нарисовать «Воздух» Баха и предприняла не одну попытку. Иногда ей удавались первые аккорды, но ни на одном полотне не получалось запечатлеть неземную легкость произведения классика. Но она не расстраивалась. Она верила, что однажды ей это удастся.

– Годится, – Слава вырвал меня из размышлений. – Сейчас мы пойдем вглубь.

Он ввел меня в лес уверенно, будто знал дорогу. Я озадаченно поплелась за ним, уклоняясь от веток.

– Не страшно, что я с тобой здесь сотворю? – спросил он, не оборачиваясь, и слова прозвучали как закадровый голос в кино.

– Ты забыл, что я занимаюсь айкидо?

Я громко рассмеялась, чтобы скрыть, что мне стало страшно. Мы шли по высокому и плотному лесу, по сырой земле, которой не касалась солнце. Мне вспомнилось, как однажды поздно ночью Слава привел меня на детскую площадку, где стояли качели. На таких мы с Тиной катались в детстве. С трудом я уместила в них свои бедра и было попробовала раскачаться, как он выдернул меня с них и содрал джинсы. Презерватив, брошенный на сидение, еще долго раскачивался взад-вперед. Слава – ночной человек. Когда я вспоминаю наши разговоры, вокруг непременно темно, и только его глаза продолжают сверкать, пока он рассказывает историю.

Сказывалась бессонная ночь: меня слегка шатало, и я едва поспевала за моим провожатым, уже готова была протестовать, когда он резко повернулся и сказал коротко:

– Раздевайся.

– Здесь? Холодно.

– Давай, не спорь, – и он начал стаскивать с себя одежду.

Рядом с ним ничему не стоило удивляться. Оглянувшись по сторонам, я нехотя стянула с себя майку. Слава в пример мне ловко разделся и пристроился на землю. Придирчиво осмотрев, что творилось под ногами, я прилегла рядом в готовности откликнуться, когда он притронется ко мне, но он продолжал лежать не шелохнувшись.

– Что мы делаем? – приподнялась я и ахнула, увидев его выражение.

Блаженная улыбка прорезала его лицо. Довольство, умиротворение. Определенно, в этот момент он испытывал счастье. Мне померещилось лицо матери – такой она представлялась мне в окружении новой семьи.

– Лежи и молчи. Ощущай кожей, – ответил земляной человек.

Мои лопатки неприятно упирались в твердую поверхность, по телу бежали мурашки. Я встала, оделась и села на корень дерева в ожидании, когда Слава насытится. Да, его лицо превратилось в лицо матери, вот-вот должен был раздаться радостный смех, от которого, словно в сказке, сыплются искорки. В моей фантазии сошлись два образа счастья: Слава, голый, на холодной земле в лесу, и мать в окружении новых детей и мужа. Это сходство как озарение. Я слышала, нам нравятся те, в ком мы узнаем образы из детства. Как в мужчине можно найти черты женщины?

– Ты провалила эксперимент, – констатировал он, когда вечность уже не казалась мне большой величиной. – Не справилась. Надо будет повторить. Может, в следующий раз получится.

– Уж уволь. Глупость какая.

– Ты воспринимаешь разумом. Нужно уметь его отключать и подключать другие источники восприятия. Если бы ты много не думала, ты бы поняла.

– Что поняла?

– Это надо прочувствовать, это не проговорить.

– Прочувствовать голой жопой?

– И ей в том числе.

– Я все думаю о том, что ты сказал о Тине. То, что я узнаю подробности о ее смерти, не изменит прошлого.

– Не изменит. Но изменит твое настоящее.

– Такое ли уж оно плохое, чтобы его менять?

– Это тебе решать.

Мне нравилось то, что Слава заставлял меня проживать. Страх или удивление, это всегда было волнующее чувство. Иногда я думала о том, каково это – быть им? Иметь насыщенную работу, быть в ладу с собой, впору писать книги об искусстве гармоничной жизни. Мы с Тиной разошлись в выборе профессии. Она не занималась подготовкой к поступлению в вуз в одиннадцатом классе, планировала устроиться на работу и параллельно заниматься учебой. Она готова была потерять год, чтобы понять, чем ей хочется заниматься, рассматривала МАРХИ, ведь у нее хорошо получалось рисовать. Я принимала решение вместе с папой. Название «искусственный интеллект» звучало многообещающе, и мы подали документы на факультет. А потом, как бывает, судьба толкнула меня по направлению к моей профессии. Я ее не выбирала. Уверена, Слава осознанно подошел к своему решению. И поэтому получал удовольствие от того, чем он занимался. Моя работа не вызывала у меня положительных эмоций. Что приносило мне истинное удовольствие, так это плавание.

Мы с Тиной ныряли еще в грудном возрасте. Папа рассказывал, как опускал нас в ванную на раз-два-три, а мы под водой закрывали глаза и задерживали дыхание. Он отвел нас в спортивную секцию. Частые простуды не испугали его, он вытирал нас полотенцем, кутал и вновь приводил в бассейн.

Больше всего нам с сестрой нравилось переплетаться под водой. Мы соединялись, единое целое, но не шли ко дну – близнецовая сила держала нас на плаву. Тренера не могли не предвещать нам успешное будущее. Но мать не одобряла эти занятия. Можно решить, что она испугалась испытаний большого спорта. Но нет, она боялась, что у девочек будут слишком развитые плечи и руки, и это скажется на красоте. Мне хотелось позвонить ей в дверь и сказать: «Вот у меня обычное тело. И где же счастливая жизнь?». Мне многое хотелось ей сказать, если однажды я решусь, на это уйдет не один вечер. Почему она не пришла на похороны отца, человека, с которым прожила почти восемнадцать лет? Мне известно, что они поженились, потому что мать забеременела нами. Неужели мы стали причиной большого обмана? Ведь ей пришлось столько лет изображать, что она является частью семьи. Играла она плохо, и папа старался за двоих. Жили мы бедно, папа с трудом выделял деньги на наши занятия, спорил с ней по этому поводу, и если в иных случаях уступал, здесь всегда стоял на своем. «Девочки должны плавать». Я помню их ссоры, иногда мне хотелось, чтобы он дал ей затрещину, чтобы она успокоилась. Но он никогда не поднимал на нее руку, да и голос в ссорах редко повышал. Он был очень спокойным и уравновешенным. Одного мне не понять: как сошлись два столь разных человека. Папа был тонко чувствующим, любил поэзию, знал Мандельштама наизусть, очень много читал, исторические романы, классику. О чем он мог поговорить с женщиной, которая на работе перекладывала бумажки и ничего в тонких материях не понимала? Которая любила жаловаться, что она достигла бы высот, если бы не мы… Это «если бы», конечно, заканчивалось традиционным «но я бы вас ни на что не променяла». Мне подчас казалось, что у меня нет матери. Но пока была Тина, это было неважно. Все неважно, пока ты окутан коконом безопасности.