Книге «Лучшее, что есть во мне» предшествует короткая зарисовка. Я написала ее 12 лет назад, соприкоснувшись с чужим внутренним миром, разорвавшим мое мировоззрение на «до» и «после». Я хочу поблагодарить Рому за то, что он познакомил меня с гностицизмом.

Когда почва уходит из-под ног, фундамент рушится, и необходимо заново выстраивать жизненную философию. Я осознала, что ее нужно пересматривать, находясь в бездне, из которой меня не только не слышали другие, но и в которой я сама не различала себя. Вместе с героями романа я задавалась вопросами, ответы на которые упирались в тупик полярного сознания. В конце концов, мне удалось выпрыгнуть со дна и забраться на вершину, о существовании которой я не знала. В этом неоценима помощь Константина Слепака, который всегда оказывал (и оказывает) мне поддержку.

По ночам соседский пес начинает лаять. Ему вторят собаки со всей окрестности, и некоторое время по ней носится протяжный гвалт. Они кричат в темноту о том, чего не могут достигнуть. Привязанные веревками к конурам, звери не могут приблизиться к желанной свободе, пробежаться по полю и схватить белку за хвост, сделать то, что им положено по природе. Поэтому они воют по ночам, мечтая о бегстве, которое не принесет им счастья, ибо они привыкли к еде со стола. Они воют на луну, скрывающуюся за облаками, отражающую солнце, не способную на самостоятельный свет. Они лают, а люди, расслышав их рев, кутаются в одеяла, чтобы скрыть тоску, созвучную их стенаниям.

В руке нож. Пистолет отложен в сторону. Все будет устроено в тишине, поэтому необходимо соблюдать тональность: приложить хлороформ к шее и резко провести от одного края к другому холодным лезвием, которое хранилось в холодильной камере. Я люблю, когда от него веет морозом.

Единственный помощник – джокер, нарисованный у меня на плече. В отражении он подмигивает мне и направляет меня. Каждый раз, когда необходимо посмеяться в лицо предстоящим трудностям, я снимаю рубашку и смотрю на него. Он знает ответы на все вопросы, он знает, как достичь совершенства, он знает, что плата за него высока.

Жертва чувствует, что ей остались считанные дни: чем она виновнее, тем острее слышит запах собственной крови, и когда я разрезаю кожу и вызываю ее на поверхность, удивление испускают только пузыри воздуха, выходящие наружу. Голова кренится, и струи сочатся по груди. От того, что я не до конца выспался, чаша моего терпения наклонена, и мне сложно выжидать жертву. Из-за этого удовольствие от выполненного дела подпорчено, и завтра я выкажу недовольство соседям.

Я бы стал философом, если бы у меня был тощий зад и расстройство равновесия. Теоретики как зависающие качели – улетают вверх и дергают костлявыми ножками, не в состоянии вернуться на землю. Или психологом, если бы мне было нужно, чтобы об меня вытирали ноги сотни психических калек. Ум позволяет рассмотреть десятки возможностей, от которых отвратил инстинкт, чтобы прийти к выбранному – верному – пути, за который можно было бы не сомневаться до конца дееспособных дней.

Стою перед иконой Божьей матери с младенцем. Крещусь и любуюсь. Что может быть прекраснее женщины, склонившейся к святому дитяти? В противоположном конце церкви угрюмо плачет девушка. Как можно предаваться горю в благом и зачарованном месте, где умещается преисподняя и храм Божий? Скорбящая останавливается рядом со мной и ставит свечу перед иконой. Безмолвно вопрошаю ее, что случилось. Она могла потерять мужа и оплакивать судьбу своих детей, равно как могла и остаться без работы и денег в чужом городе. Ее плечи сотрясаются, в моем присутствии она не издает протяжных всхлипов. Отхожу и из-за угла смотрю, как она вновь принимается плакать в голос. Так плачут об ушедших, которые больше не смогут успокоить живых своим присутствием.

На целый месяц я отправляюсь в путешествие, чтобы наблюдать, как Черное море омывает берег. Ранними утрами, когда оно не так огромно (против ночи, когда бескрайность отражает в нем величину Млечного Пути), засматриваюсь на волну, прибивающую пустые ракушки без моллюсков. Берег наполнен остатками людских пиршеств, повсюду бутылки и обертки из-под еды – человек, скрадывая страхи, предается утехам перед необозримым простором.

Освобождаю место от окурков и опускаюсь на валун, всматриваюсь в горизонт, просвечивающийся восходящими лучами солнца. Они тянутся вдоль глянцевой поверхности воды, размывают краски по ряби, – и тогда я ныряю в воду, чтобы схватить несколько желтых пятен животом. Мой джокер смеется: я как собака, устремляющая лай в бесконечность, стремящаяся ухватить его край.

Прогуливаясь вдоль кромки воды, наблюдаю мертвого пса, загрызенного товарищами. Его брюхо набухло от кишащих червей. Я вынимаю нож и вспарываю его, и те вслед за кишками вываливаются наружу. Изглоданная глотка таращится на меня – рассматриваю, как тело еще недавно живого пса разъедается низшими тварями.

Мне свойственно мечтать, затачивая по вечерам ножи из моей коллекции. Некоторые я мастерю сам, раздобыв заготовку и дерево для рукоятки. В этом есть непередаваемое удовольствие – смотреть, как сталь превращается в острый клинок, предвидеть, как мягко он будет входить в любую поверхность и тем более в плоть. Мой джокер – его испытание. Отточенным ножом я проверяю, течет ли с его губ кровь, когда провожу по улыбке тонким лезвием. Марианна, любимая барышня, стирает белой марлей с плеча кровь, после чего наши тела соприкасаются.

Марианна принимает у себя на дому, и каждый раз, когда я прихожу к ней проверять новый нож, она резво ухмыляется и лезет в аптечку, пожимая плечами. Знать мои привычки – ее священная обязанность. И не дай ей Бог забыть о ней.

Кожаная куртка износилась. Чтобы купить новую, выезжаю в город, который я презираю. В магазине просматриваю несколько вариантов, прежде чем удостовериться, что продавщица смеривает меня скептическим взглядом. Мой вид говорит о том, что я неплатежеспособен. Ее – об ограниченности ума, который состоит, как в детском стишке, из набора конфет. Таких барышень – большинство, и крайняя удача – встретить настоящую. Такую драгоценность необходимо беречь. Прикосновения к настоящему – прикосновения к совершенному.

Куртка выбрана. Возвращаюсь обратно в пригород. Плотной стеной стоят деревья, и клубится свежий воздух. Не в пример мегаполису, в который стоит выбираться только для того чтобы почувствовать контраст.

Марианна живет в городе. Оттого часто приходиться об этом вспоминать.

Мне сделали новый заказ – устранить троих человек. Меня приставляют к группе из пяти членов, с которыми мы должны провести операцию. Нам выдают автоматы и амуницию. Не люблю, когда устраивают шум. Мне по душе, когда дело проворачивается без звуковых волн. От них неприятный скрежет, будто песок на зубах. Но против приказа не пойдешь.

В полночь мы врываемся в квартиру и укладываем троицу на лопатки, в соседней комнате плачут дети. Я захожу к ним и целую слезы одного из них, пробуя на вкус. Нет ничего совершеннее слез обиженного ребенка.

В проеме появляется напарник. Он тяжело дышит, завалив автомат за плечи. Дети, успокоившиеся при моем появлении, вновь начинают рыдать. Я машу на него рукой. У меня есть особый талант – расположить к себе детей, оттого меня часто привлекают к подобным операциям.

Взяв двоих на руки, я несу их к выходу. В сторону, где свет. В коридоре дергается рука одного из поверженных. При виде ее дети вновь пускаются в слезы, тогда я придавливаю ее к полу так, что хрустят кости, и раздается истошный ор.

Вместе с ангелочками сажусь в машину и, обнимая их, прикасаюсь к мокрым щекам. В соседней машине едет связанная троица. Вот она, вечность, вот оно, совершенство.