Отвернувшись от окна, я посмотрела на профиль мужчины рядом. Он так близко, ощутимо близко. Пожелай я того, могла бы услышать баритон с бархатистыми нотками, увидеть живые, искрящиеся пониманием и ободряющей улыбкой глаза. Могла бы коснуться его рукой, согреть свои холодные пальцы в его тепле. Но он замкнут, молчалив, задет моей отстраненностью.
И так будет лучше, безусловно.
От наката слабости зарябило в глазах, в горле застрял комок горечи, и каждый глоток воздуха давался с трудом. Я опустила голову вниз, вперив взгляд в свои руки, державшиеся за сумку. Они воспринимались как чужие из-за маникюра, сделанного сестрой. Нежно-розовый, почти незаметный лак, выбеленные кончики ногтей, и только на больших пальцах, с которыми Люся провозилась достаточно долго, но терпеливо, — завитки линий, складывающиеся в листья и бутоны, выполненные белым цветом.
— Осваиваю френч-арт. Давай побалую тебя.
Она решила растормошить, отвлечь меня. И поговорить. Сразу же, как только мы вернулись к ней после того разговора с мамой. Я никак не могла оправиться от потрясения, а Люся, наоборот, словно угомонилась, посерьезнела. Тогда, работая пилочкой, она сурово, будто обороняясь, высказала:
— Тебе не по душе ее решение. Ты ее осуждаешь.
— Нет, не осуждаю. Просто боюсь за нее.
— Осуждаешь, Арин, я же вижу. Мама взрослая женщина, она нас вырастила, теперь заслуживает того, чтобы устроить свою жизнь.
— Согласна с тобой. Но никогда не думала, что она захочет устроить свою жизнь… вот так.
— Тебе просто надо привыкнуть. — В долгом взгляде Люси я увидела уверенность в том, что все так или иначе получится, и предупреждение: мама поступила правильно, ее поступок не обсуждается.
Я сжала руки в кулаки и снова разжала их. В какие же тугие узлы все завязалось… В такие, что душат невысказанным, непринятым. Глаза зажгло и защипало, сердце стиснуло болезненное давление, и я тяжело выдохнула. И вместе с выдохом вырвались слова, которым опасалась давать выход, потому что сама никак не могла их пережить, не обволакивая в отрицание или негатив:
— Мама сказала, что они с отцом решили снова быть вместе.
Вадим бросил на меня испытующий взгляд. Удивлен и озадачен.
— Вот почему ты такая… — хмыкнул, покачав головой.
— Двенадцать лет его не было в ее жизни. Ведь это тот же самый человек, который попрекал ее тем, что брат-инвалид ей дороже семьи, а через пару дней спокойно сказал «прощай» и ушел к другой женщине. Легко и просто решил проблемы. Как? Почему она могла принять его обратно? Разве что-то изменилось в нем? Сказала нам с Люсей, что все еще любит, что не переставала любить, что он очень сожалеет обо всем, а она давно простила. Что хочет дать ему шанс… Но есть вещи непростительные, не замываемые прожитыми годами…
Я вглядывалась в окутанное серым сумраком лицо Вадима, пораженно осознавая, что действительно жду, жажду от этого мужчины, постороннего, но ставшего крайне важным, ответа на вопрос, мучивший меня уже более суток. На секунду наши взгляды пересеклись. Савельев слабо, мимолетно улыбнулся мне, и я почувствовала, что наша обоюдная нервозность чуть ослабла.
Через несколько минут он свернул на парковку перед зданием небольшого торгового центра, в это время дня совершенно пустынную. Чернели вычищенные тротуары, справа в ряд, между молодыми елочками, усыпанными крошечными золотистыми огоньками-веснушками, стояли искусственные деревья из переливающихся разноцветных фонариков. Утро разгонялось, набирало силу, тускло серебрило высокое городское небо.
— Давай покормим тебя завтраком, — осторожно произнес Вадим, остановив машину. — Тебе надо поесть.
Его глаза смотрели на меня с терпеливой просьбой.
— Я не хочу есть, — отозвалась я, глухая головная боль и слабость подкатили к горлу дурнотой при упоминании о еде.
— Тогда хотя бы кофе. И мы поговорим. Нам обоим нужен этот разговор. — Он не отступал, но на этот раз в его напоре чувствовала мягкость и ласку.
Глаза вновь защипало, и я ощутила себя на грани: хрупкой, высосанной этим бесконечным напряжением, тревогой, борьбой. Отвернувшись, дала согласие без слов, отстегнув ремень безопасности. Я провозилась с ним: из-за усталости и тепла в машине разомлела, мышцы стали ватными, плохо слушались.
Открыв дверь, Вадим помог мне выбраться. Потом, не выпуская моей руки, просунул ее под свой локоть и неторопливо повел к углу здания, прямо к ряду фэнтезийных новогодних деревьев, переливающихся синтетическими огнями-самоцветами между лохматыми ветвями елочек с россыпью золотых крупинок-мелких фонариков на них.
Наполняющая воздух примороженная сырость тающего снега привела меня в чувство, давящая на виски мигрень отступила. Я крепче ухватилась за локоть своего спутника, драп его пальто согрел мои замерзающие пальцы. Перчатки лежали в сумке, но не хотела их доставать, нуждаясь в этой встряске холодом.
— Она оказалась в больнице из-за него? — вдруг спросил Вадим, сбавив шаг.
Остановившись, кусая губу, я вытащила руку из-под его локтя, накинула капюшон на голову.
— Мне кажется, что да, — направив невидящий взгляд на короткие толстые ветви из огоньков, теперь оказавшиеся всего в десятке шагов от нас, нетвердо ответила я. — Она сказала, что так получилось, перенервничала на работе…
— Возможно, так и было. — Тембр его негромкого голоса успокаивал. Надежность и теплота в морозной туманно-серой пустоте. — А как отреагировала Люся?
— Порадовалась. Года два назад она возобновила с ним общение, я не протестовала, мне казалось, что ей это нужно.
Холод пробирался под пальто, надетое мною на легкую футболку и тонкие брюки, леденил мои стиснутые пальцы. Озноб жестким корсетом сковал мышцы спины, но мне не хотелось согреться, поспешить в приютившуюся на углу здания кофейню, по белой вывеске которой скользнул мой взгляд. Здесь, на улице, я сосредоточилась на ритмично вырывающихся облачках дыхания — моего и Вадима, на плавном падении пушистых снежинок, на том, как в блеклое утро все больше вливалось молочного света от встающего где-то там, за горизонтом, за слоями облачности, солнца.
— Понятно, — будто бы для себя заключил Вадим и, подступив ближе, вдруг накрыл мои замерзшие руки своими, теплыми и большими, расцепил их, а затем вложил в карманы моего пальто. Кожу еще больше защипал синтетический шелк подкладки. Я вздрогнула, очнувшись, посмотрела в его лицо. Бездонные, все понимающие глаза, ветерок ерошил волосы…
— Как принять назад человека, уже однажды предавшего? Пусть даже любишь… Мама всегда была верна принципам. Была бескомпромиссной, но сейчас… Не понимаю.
Он грустно улыбнулся одним уголком рта и мягко обхватил мои плечи. Приблизил свое лицо к моему, удерживая мой взгляд, удерживая меня рядом. Его руки — моя опора.
— Не сомневался, что она бескомпромиссная. Кто-то должен был служить для тебя примером. Но… Насколько я успел узнать, любовь — странная и крайне нелогичная штука.
— Любить вопреки, а не за что-то? — зубы клацали от холода, но я давила одолевающий озноб.
— И это тоже. Но вообще любовь как злой рок. Ты видишь человека и понимаешь, что должен быть только с ним. Ни с кем больше. Хочешь только его. Все определено для тебя с этого момента, даже если он совершит что-то жуткое, даже если будет гнать тебя прочь, не ответит взаимностью. Ты просто пропал.
Темные глаза прожигали, завораживали.
— Это нереально, — пробормотала я.
— Реально. Я знаю, о чем говорю, — он мрачно усмехнулся, на секунду усилил хватку рук на моих плечах, словно подкрепляя сказанное. — Настоящая любовь. Ее не спутаешь с удобной дружбой-влечением, которая постепенно сходит на нет. У меня было уже подобное. Говорили друг другу «люблю», а на деле? Когда она сказала, что уезжает и вряд ли вернется, сердце даже не ёкнуло. Ни у нее, ни у меня. Было жаль лишь налаженный быт, схему, по которой три года существовали. Удобство и привычка — ничего более. Будь чувство настоящим, я был бы разбит. Поехал бы с ней или перекрыл бы дверь. Сделал предложение, в конце концов. Настоящее чувство — это боль зависимости, это разрушающая тебя ревность и полное смирение. Одновременно. И к черту принципы и здравый рассудок.
