«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», – говорила когда-то бабушка. И я понял, почему на краю письменного стола в вазочке всегда лежали очень твердые пряники. Данька, забывшись, начинал грызть колпачок ручки или карандаш. Очевидно, что я в его возрасте делал тоже самое, поэтому для этой цели бабушка и ставила дубовые пряники.

Я очень любил Даньку. Он был единственным, перед кем мне не приходилось притворяться. С ним я больше был не одинок, и благодаря ему у меня находилась масса дел, правда, не всегда законных, появилась и глобальная цель: вырасти и уехать с Данькой в другой город, выучиться и работать, чтобы навсегда вычеркнуть хулиганское прошлое и двух пьяных людей за стеной.

Я смотрел на Даньку, и внутри меня возникало щемящее чувство, смешанное из жалости, гордости, обиды, умиления, нежности и чего-то такого родного, без чего невозможно жить: без этого сопящего по ночам носа; без распахнутых глаз, заглядывающих на меня с предельным вниманием; без этого кулачка, который сжимает ручку с карандашом и ждет, когда мне что-нибудь понадобится, чтобы с готовностью распахнуться; без этого безграничного терпения, когда Данька с утра присаживается к облупившемуся подоконнику и смирно сидит там ровно до того момента, пока не увидит меня, сколько бы часов не прошло.

Пока родители Марины были на кухне, я собирал постель с пола. Марина мазала лицо кремом, сидя на диване. Я прикрыл дверь и подскочил к ней, упав на колени:

– Мариш, чего хочешь, проси, только пусть я не буду есть их еду. Сделай что-нибудь.

Марина задумалась: зимнее пальто было куплено, и пока ей в голову ничего не приходило. Две сумочки были новые. Платья лучше брать при завозе. Туфлей новых тоже еще не привезли в универмаг. Она тяжело вздохнула, нетерпеливо поглядывая на дверь. В любую минуту нас могли позвать на завтрак, и тогда я уже вряд ли сделаю ей такое заманчивое предложение, а буду справляться с проблемой собственными силами.

– Цветной телевизор! – выпалила она, с трудом придумав цену завтрака.

– Хорошо, – согласился я, без особого удовольствия вообразив свое будущее: телевизор, ненужная свадьба, ковер, тахта, сервант, сервиз, снова новое пальто…

«Хоть не трюмо», – утешил я себя.

– Когда?

– За пальто твое расплатимся и посмотрим.

– Так не пойдет, – помотала она головой. – Говори конкретную дату.

– Я не могу точно сказать, – возмутился я. – Но я его буду в самую первую очередь иметь ввиду.

Марина обиженно оттолкнула меня и ушла на кухню.

В окно стукнул камешек. Потом еще один. Стук о стекло резанул болью в душе. Как ни прячь воспоминания, как ни забывай их, как ни думай о них – нет-нет, да и полоснут они тенью острее кинжала. Я метнулся на балкон. Под деревом я с трудом разглядел Эмиля, и он, заметив меня, призывно махнул.

– Что? – направляясь к нему, закурил я, чтобы Марина опять не спрашивала, почему от меня не пахнет табаком.

– К фотографу пойдем? – спросил Эмиль.

– Я не могу, – разочарованно сплюнул я. – Ее родители приехали и рассчитывают, что я целый день проведу с ними.

– Жаль, – огорчился Эмиль.

– Жаль, – подтвердил я. Визит к сумасшедшему фотографу теперь мне казался намного лучшим вариантом, чем дневной поход по магазинам в составе группы будущих родственников. – Все равно денег нет. Завтра в бухгалтерию заглянем и вечером сходим.

– Ты тогда начни смету составлять? И план набросай? Я книгой займусь.

– Идет, – кивнул я.

На кухне Марина жарила яичницу.

– Мама, уходите, тут не развернуться, – сказала она недовольным тоном. – Никита поест, и пойдем в город.

Ее родители ушли в комнату. Я быстро и жадно запихивал в себя приемлемую пищу, понимая, что от телевизора мне теперь не отвертеться.

Марина убирала в холодильник «домашнюю» еду со стола с торжествующим видом, будто только что из милости отменила мою казнь. Мне было не совсем приятно чувствовать себя заложником вежливости и чужих людей в собственной квартире, поэтому я сосредоточился на вкусной яичнице с помидорами, стараясь больше ни о чем не задумываться.

Выпускные экзамены прошли с грандиозным скандалом. Никто из преподавателей не хотел ставить мне «отлично». Учителя искали подвох, заваливали дополнительными вопросами и с выпученными глазами слушали мои ответы, не веря своим ушам. Требовали вывернуть карманы, обыскивали парту, подозрительно смотрели на одежду, будто под моей рубашкой спрятался суфлер. Лицо Надежды Ивановны то бледнело, то становилось пунцовым. Она, сидя в составе комиссии, в волнении теребила мою письменную работу по литературе на последнем экзамене и с недоумением пыталась прочитать что-то в моих глазах.

Я был спокоен и весьма доволен, что настал последний день в этих осточертевших мне стенах. На будущее у меня были свои планы.

– На вечер не останешься? – осторожно поинтересовалась Надежда Ивановна, поймав меня в коридоре, когда все закончилось. Днем ожидалась торжественная церемония вручения аттестатов, а вечером – выпускной бал.

– Нет, – решительно ответил я. – Можно мне аттестат забрать сейчас, и я домой пойду?

– Можно, – вздохнула она. – Удивил ты меня. Не ожидала. Совсем не ожидала. Какой ты. Столько лет из себя дурака строил. Зачем?

– Мне так было легче, – признался я. – Уйти хочу.

– Никита… – Надежда Ивановна помедлила, протягивая мне аттестат. – Адрес мой знаешь. Приходи, если что понадобится.

– Хорошо, – сглотнул я. – Постараюсь, чтобы не понадобилось.

Летний воздух пьянил обманчивой свободой будущего, которые хоть иногда испытывают, наверное, все, без исключения, люди на свете…

Дома я отодвинул письменный стол и отогнул плинтус. Пересчитал свои сбережения. К паспорту приложил аттестат и билет на автобус. Завернул все обратно в газету.

Открыл шкаф, где лежали приготовленные вещи. Пара рубашек, брюки, пиджак и свитер.

Глубоко вздохнул.

Завтра вечером последний рейс увезет меня за добрые сорок километров. Больше я никогда не увижу ни этого дома, ни этого города. И ничего из того, что я видеть больше не хочу.

Оглядел маленькую комнатку, в которой провел столько лет: платяной шкаф, моя кровать у дальней стены, бабушкина располагалась ближе к окну, рядом стоял письменный стол, на котором по-прежнему стопками лежали книги и стояла старая настольная лампа. Ничего не изменилось с моего детства.

Я прилег с книгой на бабушкину кровать, и, когда стало смеркаться, сунул книжку под подушку.

Неясный стук о стекло заставил меня вздрогнуть. Я в недоумении приподнялся. Мелкий камешек вновь ударил в окно.

Под деревом стояла Аленка в легком платье до колен и требовательно смотрела на мои окна.

Я накинул рубашку и стремглав выскочил во двор.

Она ринулась ко мне. Но нам пришлось остановиться в шаге друг от друга. Смелость нечаянного порыва вдруг улетучилась под давлением окружающей действительности: женщина во дворе развешивала белье на веревки, двое мальчишек дрались на палках, а старый дворник громко матерился на собак, которые воспринимали клумбу, как царское ложе недавно взбитой граблями земли.

– Ты не пойдешь на выпускной вечер? – выдавила смущенно Аленка, старательно глядя в сторону.

– Нет, – подтвердил я.

Она перевела дыхание. Украдкой взглянула на меня и тут же опустила глаза. Волосы у нее были распущены. Я всегда удивлялся, как быстро они успевали выгорать на солнце еще весной. Но к зиме неизменно наливались они насыщенным пшеничным цветом, чтобы к началу мая опять побелеть.

Я опомнился и стал суетливо застегивать рубашку, заправляя ее в брюки.

Аленка непринужденно, но медленно пошла вперед. Я пошел следом.

Мы пересекли двор, другой, третий. Обогнули гаражи и оказались у забора школьного сада.

– Иди, – улыбнулся я, кивая в сторону здания школы. – Ребята тебя ждут. Наверняка, выступать будешь на вечере.