– Тоже задержался, – подтвердил академик, приглаживая назад седые волосы. – Думал, уходить или чаю крепкого выпить и остаться еще на пару часов. Увидев у вас свет, решил наведаться.

– Ты лучше изобрел бы чего ото сна? Таблетку или микстуру? – попросил я. – Это вы, пламенные энтузиасты, готовы ни спать, ни есть, а мне летальный исход при таком режиме обеспечен.

Эмиль наконец повернулся. Волосы у него были темные, густые, короткие, но чуть вьющиеся. Глаза светло-карие, а когда он задумывался, то они желтели, точно в них кто-то огонь зажигал. И сейчас стало отчетливо видно, что желтый оттенок проник в радужную оболочку.

«Все. Загорелся чем-то», – констатировал я и мысленно поблагодарил зашедшего академика. Эмиль при чужих не любил распространяться, иначе бы он, не сходя с места, начал бы изложение своей задумки, которое, естественно, затянулось бы до утра.

– Ты к нам не с пустыми руками? – весело спросил Эмиль у академика. – К чаю принес что-нибудь?

– Завалялся тут у меня кусочек сахарку, – засмеялся академик, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку. Поставил ее на свободный край заваленного чертежами стола. – И перебродил в кармане.

– Тащи посуду, – скомандовал мне Эмиль.

– Да вы что?! – поразился я. – Неужели спать неохота?

– Час ночи всего лишь, – Эмиль сам метнулся к шкафчику. – По стаканчику и домой. Надо отметить завершение эксперимента.

– Поздравляю, поздравляю! – добродушно закивал академик.

Вздохнув, я поплелся к шкафчику, достал краюху хлеба и банку шпрот. Сухой паек у нас с Эмилем имелся часто, поскольку о еде мы могли вспомнить только тогда, когда начинало сводить животы, а еды взять было уже негде.

– Не с чем, – беспечно отреагировал Эмиль, как будто не он убил пять месяцев на этот прототип установки. – У нас неудача.

– Что ж, бывает, бывает. Опыт прибывает, – не расстроился и академик.

– А деньги убывают, – продолжил я, отодвигая чертежи и расстилая газету на столе. – Четыре зарплаты угрохали на мелочь, которую институт достать не может. У барыг добывали заграничные приборы, так и в тюрьму недолго попасть. И пять месяцев жизни пролетело.

– А чего больше жалко? – внимательно посмотрел на меня академик, открывая консервы и нарезая хлеб. Эмиль разлил по паре глотков жидкости из фляжки.

– Не знаю, – честно ответил я. Мы выпили. – Логически, наверное, жизни. Если она была бы вечная, то денег потерянных не жаль. Не последние, как-никак.

Эмиль разлил еще. Его ничто не беспокоило: ни деньги, ни жизнь – он сам себя не беспокоил. У меня сложилось впечатление, что длилось бы его воплощение идеи и лет тридцать, то он также вот спокойно сидел бы после и говорил: «Да, таким образом не вышло. Надо, значит, по-другому».

– А вообще, – задумался я. – Жаль, что зря.

– Не зря, – возразил академик. – Это же опыт, я повторяю. Ошибка. Ее кому-то нужно допустить, чтобы другие не повторяли.

– Конечно! – с радостью подтвердил Эмиль.

– Другие? – взвинтился я. – А какое мне дело до других?

– Здрасти, – укоризненно протянул академик. – Все человечество так и живет, накапливая знания. Ты же пользуешься их открытиями и достижениями. Чужими, по сути. Так растут цивилизации.

– Мне все равно нет дела до других, – буркнул я, закусывая. – Они растут и пользоваться будут, а я? Винтиком поработал в системе, срок годности истек, и поминай как звали?

– Ты знаешь, зачем Герасим Муму утопил? – спросил Эмиль.

– А он ее утопил? – уточнил я, смутно припоминая произведение школьной литературы.

– Да.

– Велели ему, вот и утопил, крепостной он был, – ответил я, не понимая к чему Эмиль клонит.

– А Тургенев зачем про это написал? – Эмиль зашелся от хохота.

– Действительно, зачем? – я растерянно посмотрел на Эмиля, перевел взгляд на академика. – Так писатель он был, писать-то надо было о чем-то. Вот и написал о любви.

– Какой любви? – Эмиль не на шутку развеселился.

– К собаке, – я смущенно завернул пустую консервную банку в газету. – Не знаю я. Может, просто описал нравы того времени, отношения крепостных и господ. Отстаньте. Домой поехали.

– Забавные вы, ребята. Молодые. Молодость, она – вещь такая, славная. Время, когда уже не хочешь вырасти, но и о старости еще не задумываешься, то есть уже не торопишься в будущее, и еще не сожалеешь о прошлом, – академик встал. – Пожалуй, пора и честь знать. А все же, Никита, почему же тебе жаль в развитие человечества внести свой вклад?

– Потому что для человечества. Оно разовьется, а я – нет. Нет во мне благородства!!!

– Нет и нет, – мягко прикоснулся к моему плечу Эмиль. – Не кипятись. Я тебя прекрасно понимаю.

– Вряд ли. Ты у нас душа человечества! – отрезал я. Мы спускались к выходу по желто-фиолетовой лестнице. Я или мало разбавленный спирт во мне решили все-таки доказать остальным, что в альтруизме ничего благородного нет. Альтруисты действуют вовсе не вопреки собственным интересам, а исходя из них. Потому что хотят так поступать, а не потому что это полезно или хорошо для другого. Мысли мои бесповоротно запутались на середине своего полета, и я не смог их додумать и выразить, но обратился к академику: – Вот ты! Ты должен понять! Жизнь прожил, лекарства понаизобретал, на мышках понаиспытывал, пару-тройку вирусов искоренил, прививку, может, придумал. И что? Теперь что? Ходят молодые и радуются. Любят друг друга и таблетки твои глотают, чтоб меньше болеть. А ты? Тело состарилось, органы то тут, то там болят, а то и вовсе вскоре откажут! На женщину смотришь – разве не хочется тебе? А ведь, не можется, верно? Так, воспоминания только. И те – блекнут!

– Эмиль, ты до дома его доставь, а то мало ли что. Подустал парень. Надо было развести до меньшего градуса, – академик застегнул пиджак, зябко ссутулив плечи.

– Невежливо говорить обо мне в третьем лице!!! – возмутился я.

– Идите, третье лицо, проспитесь, – снисходительно улыбнулся академик и крикнул в темноту двора: – Николай! Доставь мальчишек, я пройдусь пешком.

Академик быстро скрылся по короткой липовой аллее за угол здания. Несмотря на пожилой возраст и избыточный вес, академик был всегда бодр и неутомим. И сейчас удаляющиеся шаги своим звуком в ночной тиши выдавали вполне жизнерадостного и энергичного обладателя походки.

– Чего ты на него взъелся? Оскорбил старика. Разве можно о таком говорить в лицо? – Эмиль был немного растерян и расстроен.

– Какая разница, в лицо или не в лицо. Я пример привел, почему мне за человечество не радостно. Ему радостно, что ли? Он своим таблеткам и болезням радуется, то есть тому, что у него осталось доступно для положительных эмоций. А вовсе не за человечество радеет. Вот так.

– Все это демагогия. А вот ты сейчас бесцеремонно человеку сделал, скорее всего, больно, – с грустью сказал Эмиль. – У меня вопрос: за что?

– Отвали, – я так и не нашел в себе никакого раскаяния, зато обнаружил в себе обиду, что Эмиль или академик не причинят другому вреда словами ли, делом, а я вполне могу не сдержаться. Обидно сделалось, что я не такой, как они. И мне показалось это несправедливым: почему я не могу чувствовать тоже, что и они? Эмиль понял мое состояние, и всю оставшуюся дорогу молчал. За годы совместной работы мы научились чувствовать и принимать друг друга. Он не осуждал меня сейчас. Мы просто ехали домой после нескольких тяжелых трудовых дней.

– Остановите здесь, – сказал я, когда машина приблизилась к моему дому. – Спасибо.

Эмиль выбрался из автомобиля вслед за мной.

– Ты куда собрался? У меня Марина дома, – остановил я его.

– Мне поговорить надо, – сказал Эмиль, когда водитель уехал. – Вспомни первую неудачу с этим прототипом.

– И что? – я мгновенно восстановил в уме диаграмму данных двухлетней давности.

– Мы дискретно вычисляли. Разброс большой брали. Выборку ничтожную сделали.

– Это мало влияет, – вяло отмахнулся я. – Меньше времени затратили.

– Сегодня мы закончили не пятую неудачную попытку. А первую. Я брал именно те промежутки, которые тогда нам казались незначительными.