– Домашний кефир! Настоящий, – с гордостью подвинула она ко мне стакан. – Такого-то не пробовал никогда.

Я вылетел в туалет. Партизан оказался из меня никудышный. Меня вытошнило. В тот момент я думал, что больше есть никогда не смогу. Зато это спасло меня от еды. Мне спешно заварили горячего крепкого чаю и дали горсть сухарей из белого хлеба.

– Боже, – презрительно скривила Марина губы. – Токсикоз у тебя?

– Поговорить надо нам, по-мужски, – подал голос Маринин отец. – Идем в зал, Никита.

Я с удовольствием покинул тесную кухню, где еще витали ароматы деревенских угощений.

– Марина у нас одна. Поэтому я не позволю тебе ее обижать. Поскольку ты привел ее к себе в дом… – начал мужчина.

«Кто ее приводил? – мысленно ответил я. – Гуляли у меня, она и осталась. Попроси она ее проводить, я б не пикнул».

– То должен нести за нее ответственность, – продолжил он. – Особенно теперь, в ее положении.

У меня сосало под ложечкой, потому что мы с Эмилем за целый день чашки чая не выпили, позабыв о времени. И сейчас мое положение с гудящей головой, крикливой Мариной, «домашними яствами», однокомнатной квартирой, где останутся ночевать двое чужих мне людей, а в скором поселится какой-то ребенок, мне виделось гораздо плачевнее, чем Маринино будущее, за которое я буду нести ответственность.

– Свадьбу соберем у нас. Родственники помогут организовать стол. Когда родится ребенок, мать переедет к вам, чтобы помогать Марише. Если Мариночке будет трудно, мать приедет пораньше. До родов.

Я растерянно оглядел комнату. Мое плачевное «положение» упало совсем.

– В институте Марина берет академический отпуск. Ей нужно заботиться о себе и о ребенке уже сейчас.

«Как вовремя. Иначе бы ее и так отчислили. Столько «хвостов» даже у дракона не бывает, – поразился я Марининым маневрам. – Эта нотация надолго?»

– Я долго разговаривать не хочу, – отец наклонился ко мне. – Но ты имей ввиду, что за Марину отверну тебе голову.

«Ваша Марина как сыр в масле катается! – мне понравилось мысленно отвечать. Так я не нарывался на скандал. Все-таки, ее родители тут не причем. Даже показалось, что отец Марины поразительным образом отвечал мне. – Любопытно, Эмиля по той же причине вечно дома не бывает?»

– Лезть мы в вашу жизнь не собираемся, – заканчивал отец.

«Так я и поверил. Завтра тоже тут торчать будете? По городу с вами придется мотаться, наверное. Эх…», – вздохнул я.

– Завтра мы с вами побудем, мне снасти надо обновить, матери еще что-то. Обои посмотрим, белила, краску. Через месяц бери отпуск, и я приеду, помогу ремонт сделать».

«Чего и следовало ожидать, – сник я. – Какой же я дурак, что мы сами к вам не приехали. Взял бы машину, и наше с вами общение ограничилось бы одним мирным обедом».

– Может, и лучше, что мы сами приехали, – рассуждал отец. – Пора укладываться.

«Наконец-то!» – возликовал я.

Родителям мы уступили диван, а сами расположились на полу. Мне хотелось позвонить Эмилю и поинтересоваться, пустили ли его домой, но время было слишком позднее для звонка. Я знал, что Эмиль не придет в мою однокомнатную квартиру с Мариной, если ему будет некуда пойти. Он не побеспокоит никого собой. Я тихо засмеялся в подушку, представив, что Эмиля не пустили домой в наказание за пропущенный выходной, и Эмиль, ничуть не расстроившись, сидит сейчас в подъезде, достав чистые листы, и старательно продолжает писать свою книгу, обрадовавшись лишним спокойным часам. Маринка ткнула меня в бок, чтобы я успокоился, хотя храп ее родителей красноречиво говорил о том, что бессонница им не страшна, но грозит этой ночью мне.

– Марин, – прижался я к ней.

– Никита, – она тут же повернулась ко мне, с трепетом провела ладонью по моей небритой щеке и замерла в ожидании.

– Принеси мне поесть. Ты же беременная, тебе можно. А я боюсь разбудить их шумом, пока выберусь из этого спального вагона, и начну греметь на кухне.

– Не сдохнешь, – ядовито сказала Марина. – Утром мама тебе еще кашки вчерашней подогреет на сальце. Я предполагала, что ты хотя бы извинишься.

– Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, – привел я ей доказательство. – А ты подобным образом убиваешь во мне любовь.

– Ее у тебя сроду не было, – серьезно сказала Марина.

– Зачем же ты тогда со мной связалась?

– Тебе квартиру дали, ты был не жаден, серьезен и работящ.

– Это все?!

– А разве еще что-то нужно? – удивилась она.

– Да это у тебя любви сроду не было!!!

– Какая печаль, – прищелкнула она языком. – У меня теперь пальто есть. Будет муж, ребенок и квартира. Не забудь, что получку надо отдать за пальто. Скажи спасибо, что я не сообщила родителям, что ты меня ударил утром.

– Я тебя отодвинул, – возмутился я.

– Не важно. Это было насилие. И я проревела целый день.

Я откинул одеяло.

– Ты куда? – она схватила меня за руку.

– Курить.

– Только не вздумай оказаться в институте. Я к начальству пойду!

– Иди, куда хочешь.

– В подъезд выметайся. В квартире и на балконе я курить больше не разрешаю. У тебя десять минут. Я время засекаю.

Я бегом сбежал по лестнице. Помчался к дому Эмиля. Окна его были темны, на площадке никого не было, в подъезде было также тихо. Я на всякий случай поднялся до верхнего третьего этажа, проверяя нет ли Эмиля на лестнице. Постоял у его квартиры, послушал тишину, и со спокойным сердцем вернулся домой.

– И? – прошептала Марина.

– Что? – в недоумении переспросил я.

– От тебя не пахнет сигаретами. Ты куда ходил?

– На северный полюс, – я отвернулся и мгновенно заснул.

Я теперь понял, почему девчонки таскали своих запелёнатых кукол на руках. Первое время Данька часто плакал, особенно по ночам. Я отвязывал сетку от спинки бабушкиной кровати и садился рядом. Клал на колени подушку, подтаскивал Даньку к себе и легонько покачивал ногами. Данька смешно причмокивал, крепко засасывая пустышку во рту, и затихал…

К осени мне купили школьную форму и портфель. Новенькие тетради и прописи, альбом и краски, ручки и карандаши, которые помещались в деревянный пенал…

Письменным столом по-прежнему владели стопки Данькиных пеленок. Поэтому я пристроился на облупившемся подоконнике. Слева сложил бабушкины книги с моими «закорючками», а справа появились мои три первых учебника. Посередине я поставил настольную лампу. Ночью я ее включал, просыпаясь от Данькиного крика. Она горела за шторами, мягко рассеивая свет на четверть комнаты, как раз до конца бабушкиной кровати.

Утром я бегал на молочную кухню за кефиром и молоком для Даньки, потом мчался в школу. В обед меня встречала вечно недовольная и растрепанная мать, ставила передо мною тарелку супа, а затем выпроваживала с коляской на улицу.

Девчонки со двора мне завидовали. Живая кукла была только у меня. Чего только они мне не предлагали за право катать Даньку и время от времени вытаскивать его из коляски, чтобы поправить кружевной уголок или просто умиляться над тем, как он морщит нос или распахивает свои большие светлые глазищи. Я в это время спокойно играл с мальчишками.

Когда я возвращался домой, на кухне уже восседал отец, пришедший с работы, а на столе неизменно занимала свое место бутылка и два стакана. Мы с Данькой получали порцию двухминутного внимания и торопились к себе в маленькую комнатку, поскольку к тому времени, как бутылка опустеет, на кухне либо начинались скандалы, либо слышался громкий и неприятный смех, или отцовская ругань всего белого света, а особенно его мастера на заводе, а также выяснения о том, куда мать транжирит деньги, обвинения в нищете и какой-то неправильной жизни.

Я дожидался, пока голоса на кухне не утихнут, либо не переместятся в комнату родителей, и шел на кухню. С неубранного стола я хватал то, что было недоедено, брал из холодильника две оставшиеся бутылочки молока, которые согревал под струей горячей воды, и мы с Данькой ужинали. Какое-то время я боялся Данькиного крика: если родители его слышали, то им ничего не стоило завалиться в мою комнату, надавать мне оплеух, наорать и еще попытаться взять Даньку на руки, который быстро прибавлял в весе. Я со страхом смотрел, как бы пьяный отец, еле державшийся ногах, не уронил Даньку.