Я выругался:

– Это ты чокнулся. Собираешь бабьи сплетни.

– Ты не понимаешь! У него все фотографы тусуются. Он по своим каналам старым заграничные модели может достать. Любые.

– Такое ощущение, что тебе надо не скопировать страницу, а увидеть молекулы в капле росы.

– Короче, – прервал меня Эмиль, роясь в карманах. – Что у нас с деньгами?

– Ничего хорошего, – я вывернул свои наизнанку и достал пятерку.

Эмиль прибавил трешку и нервно зашагал по комнате. Резко остановился и округлил глаза:

– Пошли в бухгалтерию! Может под расписку дадут получку раньше?

– Пошли, – мы торопливо стали спускаться на первый этаж. Бухгалтерия, как и столовая, располагалась в желтом крыле здания института. Пролетая мимо вахтера, мы возбужденно решали, сколько попросить.

– Эй, сумасшедшие! – окликнул нас вахтер. – Сегодня суббота. Кроме меня и вас за целый день ни души не было в институте. На часах одиннадцать вечера. Замыкать мне пора ворота. Из-за вас двоих вечно не сплю. Как оглашенные, с рассвета до рассвета носитесь. Что будень, что выходной. Это где такое видано?

Я впал в ступор. В стекла смотрела ночь. Суббота. Маринины родители со свежими овощами, о которых я напрочь позабыл, купленное пальто в счет будущей получки, рассвет, когда я, отпихнув Марину, вылетел из дома…

– Эмиль, звонила твоя жена час назад, – продолжал злорадно ворчать вахтер. – Просила передать, чтобы ты домой больше не возвращался и переезжал в институт. Вот что я вам скажу, дорогие мои. Я в понедельник иду к начальству и пишу на вас жалобу. Есть дисциплина, есть рабочее время, законом установленное. Кто это придумал, что вы имеете право бегать, когда взбредет? Нечего правила нарушать. На частная вам тут лавочка! И, Никита, я в курсе, что ты куришь в кабинете. Инженер по безопасности труда тоже об этом узнает. Это же надо: союз им построили, войны нет, так все равно чего-то вам не хватает. Суббота! С семьями сидите! Отдыхайте! Нормы рабочего графика не дураками разрабатывались. Так нет же! В четверг вы ушли за полночь, в пятницу пришли на рассвете, а потом и вовсе ушли до обеда. И я знаю, куда вы пошли. Шофер сказал, откуда вас пьяных грузил. А потом еще и цветы по вашей просьбе покупал. Где это видано, днем не работать, а пить? Вот каких работничков бог-то дал. Казенные деньги вот куда уходят! Сегодня зачем явились? Похмеляться? И опять в бухгалтерию намылились? Все мало вам? Куда смотрит начальство?!

Вахтер сотрясал кривым узловатым указательным пальцем. Мы стояли, потупив головы, как нашкодившие мальчишки. Я представлял, какой скандал меня ожидает дома. Эмиля, думаю, беспокоил больше не купленный фотоаппарат и новый проект, который даст триста процентов мощности против ста, но который требовал больших вложений, и кардинальной перестройки в дальнейшем всех ГЭС. Не знаю, почему я смолчал. Старческое лицо с выпученными глазами, трясущимися губами и желтыми зубами меня раздражало. Эмиль, понятно, почему молчал, ожидая конца монолога. Эмиль никогда ни с кем не спорил и не вступал в бессмысленные диалоги по двум причинам: не хотел распалять человека и распаляться сам, чтобы не наговорить лишнего сгоряча, или в такие моменты он отключался, углубляясь в свои мысли, которые уж точно были интереснее праздного выяснения человеческих отношений.

Пристыженные собственным поведением, на которое нам указали, мы медленно побрели прочь.

– Как ты домой сейчас? – спросил я.

– Нормально. В первый раз, что ли, – отмахнулся Эмиль и беспечно рассмеялся: – Однажды, на самом деле, не пустила. Я посидел на ступеньках с полчаса и назад в институт пошел.

– Приходи ко мне, если не пустит, – я улыбнулся его хорошему настроению. Эмиля, действительно, не могло ничто затронуть, кроме работы. Он легко относился к любым условиям, лишь бы они не мешали с головой окунаться в любимую им энергию электрического поля. – Потому что я уверен, что вахтер тебя сегодня тоже не пустит. Противный старикашка! Ему что за дело, когда мы работаем? Разгневался, будто шпану гоняет. Вот свинья какая! Интересно, а почему он про Коростылева молчит? Тот, ведь, тоже бродит неприкаянный по институту днем и ночью?

– Коростылев у него почетный гость, – ответил Эмиль. – Коростылев не обходит вахтера вниманием. То посидит с ним, выслушав его беспокойства, то спустившись на обед в столовую, непременно занесет ему стакан компота с булкой. Вроде того, что уважает этот почетный труд на посту. То машину служебную даст ему в город смотаться. У вахтера-то угла нет, он тут и живет в своей будке. А иногда надо и вещь купить, и в баню сходить. Академик за него сидит. Коростылев крайне ненавязчиво умеет выстраивать отношения со всеми. Думаю, это у него врожденное: думать о тех, кто рядом. Не важно, вошь это или человек, директор или сторож. Я читал, что земля является седьмым домом. Домом партнерства. То есть, глубочайшие счастья и страдания приносят только отношения.

– Да нам-то некогда с этим вахтером стоять и разговаривать. И не о чем! – возразил я, пропустив мимо ушей последние слова Эмиля. Конфликтовать со стариком мне не хотелось, но и набиваться в мнимые товарищи – тоже.

– И не надо, – согласился Эмиль. – Ты просто не забывай, что этот старик более обездолен, чем мы. Разве можно злиться на него? Он же слабее!

– Я не могу, как ты, – признался я. – Мне это и в голову не приходит, когда кто-то выводит меня из себя. Меня раздражает, что они, видите ли, правы и знают, как лучше я должен поступать.

– Все так думают, – похлопал меня по плечу Эмиль. – Явно или подсознательно, но все.

– И ты? – поразился я.

– И я, – со смехом подтвердил Эмиль. – Я тоже думаю, что они, наверное, правы и знают, как лучше. Я, к примеру, совсем не знаю, как было бы лучше. Пока!

– Приходи, если выгонят! – крикнул я в темноту, куда нырнул Эмиль.

А дома меня ждал сюрприз из родителей Марины.

Она с порога начала реветь. Такой артистки еще поискать. И, пока я разулся, она успела довести себя до исступления.

– Хорошая партия? – Марина выразительно представила меня. Ее мать засуетилась на кухне, звеня посудой и раскладывая на тарелки еду. – Полюбуйтесь, с кем я должна связать свою судьбу! Это вы восхищались им! Какой умный, перспективный, порядочный!

– Никита, мой руки и иди к столу, – пригласила меня Маринина мать.

– К какому столу, мама! Пусть ел бы там, где шлялся! Эта сволочь сбежала из дома на рассвете! – вскричала Марина. И обратилась ко мне: – Ты понимаешь, что родители настолько встревожились, когда мы не приехали, что полетели к нам, боясь, что с нами произошло что-нибудь страшное. По какому праву ты, скотина, заставляешь пожилых людей волноваться?

Я набрал воздуха в грудь и стал вспоминать слова Эмиля о несчастных и обездоленных, которым хуже, чем мне, и только поэтому я не смею говорить им что-то поперек. Но Марина такого впечатления никак не производила. Но все-таки эти мысли меня немного отвлекли и приглушили Маринин крик в моих ушах. Я смог виновато протиснуться к столу, чтобы утолить разбушевавшийся голод.

Но на тарелках лежало то, что я есть не мог. На широком блюде лоснились куски жира с легких налетом мяса на них. Домашняя колбаса в кишках отвратно смахивала на дерьмо, тыквенная каша с пшеном и жаренными баклажанами походила на то, что кого-то стошнило в мою тарелку. Из съедобного был только хлеб.

Подташнивать стало и меня. Я не знал, как отвертеться от еды под внимательным взглядом Марининой матери на шести метрах крохотной кухни.

– Мои старики! – расходилась Марина. На этих словах передо мной возник противный вахтер с трясущимся кривым пальцем и веснушчатым черепом, который покрывали редкие волоски. – Сколько продуктов привезли на себе. А у тебя есть возможность взять машину! Как тебе не стыдно!

Я смирно сидел перед тарелкой, жуя ломоть хлеба и представляя себе, что я партизан, и меня пытают едой, чтобы я выдал все идеи Эмиля. Я уже увидел разочарованное выражение его светло-карих глаз, когда он узнает о моем предательстве, и даже смог взять вилку в руки. Но тут мать Марины поставила передо мной стакан разнокалиберных хлопьев, плавающих в белой неоднородной жидкости.