– Прости, – виновато шепчет он. – Я больше не люблю тебя.
И проходит мимо.
Останавливается Михель перед Мартой. Безумной радостью озаряется её лицо. Легко осчастливить дурнушку, вознести её над другими. Вот только что делать потом с раненым девичьим сердцем? Для того, чтобы поцеловать Марту в щёку, Михелю приходится привстать на цыпочки.
– Прости, – говорит он, – но это будешь не ты.
И проходит мимо.
У сероглазой девушки миловидное маленькое личико, хорошенький курносый нос. На вид ей не дашь больше четырнадцати лет. Девчонка почти, только-только надевшая женское платье и чепец, не познавшая пока ни мук, ни радости любви.
– Как зовут тебя, красавица? – спрашивает Михель.
– Иванка.
– Хочешь быть Летней Королевой?
Иванка, зажмурившись, радостно кивает.
И Михель, развязав ленты чепца, бережно укладывает на её простоволосую русую голову берёзовый венок.
Толпа разражается приветственными криками, когда Король и Королева праздника всходят на помост.
Ах, каким счастьем светится из-под зелёных листьев Иванкино лицо! Как робко она касается своими полудетскими пальчиками широкого Михелева запястья! Как звонко смеётся, когда звучат первые такты лужичанской польки – танца, который должны открывать Михель и Иванка.
Крутятся по лугу нарядные пары. Какой-то высокий парень подхватил за талию Лизхен. Даже для Марты нашёлся кавалер, Михель с удивлением узнаёт в нём Збышко – одного из братьев, что помогали ему делать колесо.
Ещё немного, и Летний Король, выполнив почётную обязанность, сможет незаметно исчезнуть с праздника. Кто знает, может быть, навсегда.
Рассеянно слушая щебет Иванки, Михель уводит свою маленькую Королеву из толпы танцующих, покупает ей с лотка Мюллера пышный маковый бублик, заказывает в палатке у Милоша кружку клубничного вина.
– Веселись! – напутствует на прощанье. – Ты здесь самая красивая!
Потом снимает со своей головы венок и исчезает в темноте.
========== Часть 16 ==========
16
– Я пришёл, – произносит Михель, стоя на берегу.
Эту фразу он говорил не раз, но у неё никогда не было продолжения, и никогда до этой ночи Михель не сжимал в кармане отцовский складной нож.
– Я истомился в ожидании, измучился разлукой с тобой. Я устал просыпаться и засыпать без тебя. Выйди под солнечный свет или забери меня во тьму, мне всё едино. Только не заставляй больше каждую минуту тосковать о тебе, – уговаривает он реку.
Висит над Михелем молодой месяц. Плещется вода в запруде. Какая-то ночная птица трижды прокричала в камышах.
– Выйди ко мне, дай в последний раз коснуться тебя. Дай увидеть, как светится лунным сиянием твоя белоснежная кожа, как звёзды отражаются на дне твоих зрачков, – страстным шёпотом просит Михель.
Зашелестел ветер, качнул ветви старой вишни. Давно осыпались белоснежные лепестки, но чудится Михелю, будто чей-то светлый силуэт соткался вдруг за корявым стволом. Сжал он покрепче нож, шагнул навстречу.
***
– Ты куда пропал? – обиженно спросила Иванка. – Там все танцуют, веселятся, я тоже хочу.
– Как ты здесь оказалась?
– За тобой пошла. Чуть не заблудилась. Мне страшно было, но я по дороге бублик жевала, чтобы не бояться. Хочешь половинку?
Ругая себя последними словами, Михель подхватил девчонку под локоть
– Найдёшь обратную дорогу?
– Неа, – честно призналась Иванка. – А ты что тут делаешь, рыбу ловишь?
– Рыбу-рыбу. Большую такую щуку с огромными острыми зубищами. Не уйдёшь подобру-поздорову, скормлю ей тебя, – невесело пошутил Михель.
– Не скормишь. Ты добрый, – Иванка прижалась к его плечу. – А большие щуки сегодня спят. Они всегда спят, когда люди костры жгут и веселятся. Можно, я с тобой побуду? Мне так холодно одной.
Вздохнул Михель, снял вышитый камзол, закутал в него Иванку.
– Садись, вот тут, под вишней, только тихо. Если случится что – беги в сторону луга и громко-громко кричи. Ты с родителями в деревню приехала?
– Я сирота. Меня в гости позвали, пожить немножко.
– Надолго?
– На неделю, – Иванка опять шмыгнула носом и, судя по звукам, принялась доедать бублик.
Замолчал и Михель, настороженно вслушиваясь в ночные шорохи. Вот плеснула вдалеке крупная рыба. Вскинулся он, встал между берегом и Иванкой.
– Не придёт она, – тихо сказали за его спиной. – Говорю же тебе, спит. Не нужно её будить.
Оглянулся Михель, а под вишней и не Иванка вовсе. Вернее она, только постарше, но вот насколько – на пять лет или на пятьдесят – так сразу и не определишь: красивая, светлоглазая, распущенные серебристые волосы струятся по плечам до самых лодыжек, светятся в темноте.
– Ты? – задохнулся Михель.
– Я, – кивнула Ундина. – Такой я была, когда твой отец заманил меня сюда много вёсен назад.
– Но я… я танцевал с тобой, я видел румянец на твоих щёках, слышал твоё дыхание!
– Сегодня необычная ночь. А твоя любовь дала мне силы на короткое время притвориться живой, различать запахи и вкусы, чувствовать холод и тепло. Ты танцевал со мной, ты накормил меня, ты был заботлив и нежен, – печально поёт Ундина. – Спасибо тебе, Михель, сын Михеля, за твой щедрый дар.
– Не уходи! – взмолился Михель. – На рассвете мы пойдём в церковь и попросим священника обвенчать нас. Я знаю, что если никса понесёт от человека ребёнка, то получит взамен бессмертную душу. Ты сможешь навсегда остаться со мной на земле.
– Моё тело давным-давно истлело, стало илом и тиной, – поёт Ундина. – Мне бы просто лежать на дне – краеугольным камнем для мельницы, основой благополучия твоего рода. Но, захлёбываясь речной водой, чувствуя, как она через горло попадает в мои лёгкие, безжалостно разрывая их на части… ах, Михель, в те последние мгновенья моей земной жизни я слишком сильно пожелала одного – отомстить. Я не обычная никса, не водная дева, рождённая из пены морской, не добровольная утопленница или потерянный ребёнок. Я – залог. Я – смерть, которая длится полвека. Я – искорка жизни, навеки запечатанная во тьме.
– Я люблю тебя! – Михель раскинул руки, словно для объятий. Блеснуло в правой ладони предательское лезвие ножа.
Силуэт Ундины подёрнулся мелкой рябью – так дробится лунное отражение в воде, когда кто-то бросает камень.
– Говорят, что месть сладка, – поёт Ундина. – Они лгут. Сын моего убийцы полюбил во мне душу, которую отнял отец. Душу, которой у меня нет. Разве не этого я хотела, не об этом мечтала? Но лучше бы ты убил меня, мельник, сын мельника. Ведь мы связаны – она и я. И чем живее, чем человечнее я становлюсь, благодаря твоей любви, тем сильнее её неутолимая жажда… Хочешь, я подойду ближе? Попроси, и я не буду сопротивляться. В эту ночь, когда я вновь почувствовала вкус хлеба и запахи луговых цветов, когда я вспомнила, каково это – быть человеком… именно в эту ночь ты вонзишь в мою грудь то самое железо, что держит меня на дне.
– Я люблю тебя, – с тоской повторил Михель. – И я не могу причинить тебе боль.
Вода в запруде забурлила, словно в котле над костром. Всплыли наверх клочья белой пены, различимые в утренних сумерках. Казалось, будто нечто тёмное и большое рвётся наверх из глубины.
– Твои слова ранят сильнее железа, – поёт Ундина. – Ты разбудил её. Она давно жаждет твоей крови. Но я поклялась не позволить ей причинить тебе вред.
– Я люблю тебя, – прошептал Михель. – Я не могу жить без тебя на земле. Пусть круг замкнётся на мне.
Скользнула к нему Ундина, перехватила занесённую руку. Успела. Вцепилась.
Держит.
– Отдай мне нож, Михель, сын Михеля, – не поёт, а говорит. Умоляет. И густые ресницы её мокры – от воды, от росы, от слёз ли? – Если любишь меня, отдай.
Вздохнул Михель, разжимая пальцы, серебристой рыбкой скользнул нож в прозрачную ладонь никсы. Поцеловала Ундина Михеля в лоб, словно прощаясь. И – нырнула в бурлящую воду.
Порозовела пена. Или это рассветное небо отразилось в ней, окрасив её в алый цвет?
***