Сделанные в тот период записи, которые он попытался проверить во время недели своей «нормальности», используя все доступные средства связи — радио, телеграф и телефон, показали, что в период болезни его неизменно интересовали старинные книги, причем лишь некоторые были известны ему до болезни, да и то смутно. Среди них были «Рукописи Пнакотика», «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда, «Тайные культы» фон Ютца, «Изуверские ритуалы» Людвига Принна, «Тексты из Р’льеха», «Семь таинственных рукописей Хсана», «Песнопения Дхола», «Либер Айворис», «Записки Целено» и многие другие, им подобные книги; некоторые имелись лишь в отрывках. Разумеется, среди прочитанных им книг было много исторических, но в соответствии с записями, восстановленными Пайпером, чтение всегда начиналось с источников, относящихся к древним легендам и фольклору, содержавших описание Сверхъестественных явлений, и лишь затем он переходил к исследованиям в области истории и археологии, причем последовательность эта оставалась неизменной, в какой бы библиотеке он ни работал. Можно было подумать, что Пайпер считал историю человечества начинающейся не с времен античности, а с того чудовищно древнего мира, который существовал задолго до времени, изучавшегося историками, и сведения о котором содержались только в древнейших оккультных манускриптах.

Помимо работы в библиотеках, Пайпер в этот период имел множество встреч в самых разных местах и с самыми разными людьми, ранее ему не знакомыми. Было одно объединявшее всех этих людей обстоятельство, как выяснил Пайпер впоследствии, — каждый из них, оказывается, пережил припадок, аналогичный тому, который случился с самим Пайпером в театре.

Хотя подобный образ жизни был совершенно не характерен для Пайпера до его заболевания, но в течение всего периода болезни образ жизни этот оставался исключительно стабильным и последовательным. Неисчислимые таинственные поездки, которые он совершал, общение и переписка с «коллегами» продолжались все время, в течение которого он пребывал «не в себе». Два месяца в Понейпе, затем месяц в Ангкор-Вате, три месяца в Антарктике, встреча с коллегой-ученым в Париже и лишь короткие промежутки между поездками, проведенные в Эркхеме, — вот каким был распорядок его жизни, вот как прошли три года прежде, чем он выздоровел. Но и после выздоровления, в свою очередь, наступил период серьезнейшего смещения, отнявший у Эмоса Пайпера всякие воспоминания о происшедшем в течение этих трех лет и побудивший его бояться закрывать глаза, чтобы не допустить в подсознание то, что внушало такой же благоговейный ужас, как и его причудливые сновидения.

Мне понадобились три встречи с Эмосом Пайпером, чтобы уговорить его рассказать о своих удивительно ярких сновидениях, тех самых ночных блужданиях в дебрях бессознательного, которые его так тревожили и расстраивали. Характер снов не менялся, хотя каждый из них был довольно бессвязным и фрагментарным, и ни в одном не было промежуточной фазы, разделяющей состояния сна и бодрствования. Тем не менее в свете болезни Пайпера все его сны представлялись весьма значимыми. Наиболее часто повторялся один сон, содержание которого, как его записал Пайпер, я излагаю ниже:

«Я работал в библиотеке в каком-то гигантском здании. Помещение, в котором я что-то выписывал из книги на чужом языке, столь огромно, что столы в нем размером с целую нашу комнату. Стены не деревянные, а базальтовые, хотя полки, идущие вдоль стен, сделаны из неизвестного мне темного дерева. Книги, с которыми я работал, были не напечатаны, д исполнены голографическим методом, многие — на том же странном языке, на котором я делал свои записи. Но были там книги и на знакомых языках, старинных — санскрите, греческом, латыни, французском и даже английском различных модификаций — со времен Пирса Плоумена до наших дней. Столы освещались большими люминесцентными хрустальными шарами, а также странными приборами, состоящими из стеклянных трубок и металлических стержней без каких-либо соединительных проводов.

Если не считать книг на полках, помещение оставляло впечатление аскетической скудости. Обнаженные камни, изрезанные странными узорами: криволинейными математическими фигурами, а также иероглифами, теми же, что в книгах. Очень крупная кладка стен; блоки с выпуклостями наверху покрывал горизонтальный ряд блоков с вогнутым дном. Пол был выложен восьмиугольными плитами из того же базальта, что и стены. Стены голые, как и пол. Книжные полки поднимались от пола до самого потолка, между стенами располагались лишь столы, за которыми мы работали стоя, поскольку вокруг не было ничего похожего на стулья, да не было и желания сесть.

Днем за окном были видны деревья, напоминавшие папоротники, — целый лес таких деревьев. По ночам я мог смотреть на звезды, но ни одной знакомой среди них не было; ни одного созвездия, даже отдаленно напоминавшего ночных соседей нашей Земли. Это наполняло меня ужасом, поскольку я осознавал, что нахожусь в каком-то совершенно чужом месте, оторван от того, к чему привык, что когда-то знал и что теперь казалось мне безумно далеким. И тем не менее я понимал, что представляю собой неотъемлемую часть окружающего меня мира, и в то же время совершенно отличаюсь от него, как будто какая-то моя частица принадлежала этому бытию, другая же была ему абсолютно чужда. Записи, которые я делал, представляли собой историю двадцатого века — периода, в который я когда-то жил; причем историю эту я фиксировал в мельчайших деталях, хотя в точности и не понимал, ради чего это делается, разве что для пополнения и так уже колоссального объема сведений, собранных во всех книгах, разместившихся в этой и соседних комнатах, поскольку все здание являлось гигантским хранилищем информации. Кстати, оно не было единственным, ибо из происходивших вокруг меня разговоров я понял, что есть и другие хранилища далеко отсюда, где сидят такие же люди, как и я, занятые тем же самым делом. Вся эта работа была необходима для возвращения Великого Народа — того, к которому мы все принадлежали, — возвращения в те места вселенных, которые когда-то, многие эпохи тому назад, были нашим домом, до тех пор, пока война с Древнейшими не вынудила нас спасаться бегством.

Во время работы я был охвачен непреодолимым страхом. Я боялся посмотреть на себя. Постоянно присутствовало опасение, что даже при беглом взгляде на собственное тело со мной произойдет нечто чудовищное; я помнил, что когда-то раньше посмотрел на себя и испытал дикий страх. Возможно, я боялся, что похож на всех остальных, ибо присутствовавшие были одинаковы по своему облику: все они представляли собой морщинистые, складчатые конусы, чем-то напоминавшие гигантские овощи, более десяти футов высотой; их головы и когтистые лапы венчали толстые конечности, кольцом расположенные на верхушке туловища. Передвигались они за счет распускания и сокращения мясистого слоя, присоединенного к их основанию. На каком языке они говорили, я не знал, но мог понимать звуки, издаваемые ими, поскольку каким-то образом ознакомился с этим языком с момента прибытия сюда. Звучание ничуть не походило на человеческую речь, представляя собой некое сочетание странных свистов, щелчков и царапаний гигантских когтей. Когти, повторяю, завершали лапы этих существ, бравшие начало в районе предполагаемой шеи, хотя ничего похожего на шею видно там не было.

Я чувствовал себя пленником внутри пленника, так как был заключен в тело, подобное окружавшим меня, а само тело это было заключено в гигантское помещение библиотеки. Тщетно пытался я обнаружить вокруг себя хоть что-то знакомое. Ничто не напоминало Землю, какой я знал ее с детства, напротив — все говорило о чудовищной отдаленности этого места, его принадлежности к бесконечным глубинам космоса. Я догадался, что все здесь, включая и меня, — пленники, хотя среди нас были и своего рода надсмотрщики. Последние внешне не выделялись, но их окружала некая атмосфера власти; они расхаживали среди нас, время от времени приходя на помощь. Надзиратели не были злобными и агрессивными, напротив — весьма предупредительными и вежливыми.