Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившего ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот же день и обозвал Иван Гринько нового работника «мурлом», сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и складного мускулистого обличья, и на лицо попривлекательнее, с укладистой русой шевелюрой. Потому и обидно было слушать Дмитро от кривоногого недоростка с глубоко запавшими глазами обидные слова «мурло», «рыло», больше подходившие ему, Ивану, особенно сейчас, – обросшему и немытому.

Политика не интересовала Дмитро. Без образования и с ленивым умом жил человек. У него была одна забота: как помочь парализованной матери. Теперь помощь не требовалась. В прошлом году она умерла. Иван Гринько расчетливо одолжил денег на похороны, чем окончательно привязал к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его «холуем», зная – тот и не заметит унижения. А Дмитро замечал и порой сильно обижался, но помалкивал, потому как деваться было некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому и другому. Поэтому любое приказание своего хозяина выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес. Вот и сейчас, когда Гринько сказал: «Иди к Яшкиному дому, не забыл, поди, стукни три раза в крайнюю слева раму; если все в порядке, мигни из дома светом в окне. Да не болтай долго, а то ведь пока твое ненасытное мурло не нажрется, о деле не вспомнишь. Не спеши, но и не морозь меня, понял?» – Дмитро бросился исполнять поручение.

Надо сказать, Гринько зря сказал на связного, что он «ненасытное мурло». Парень, хотя и любил поесть, никогда не позволял себе сесть за стол, не завершив неотложное дело. Да и никто не пригласит его сразу к столу, человека на побегушках.

Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, перекатывая на скулах тугие желваки: то ли нервничал, то ли действительно застыл и зверски проголодался.

Свет в кухонном окне не мигнул, а просто на крыльцо вышел худенький, неразличимый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тоненько сказал в темноту:

– Пошли в хату.

Явдоха всплеснула руками, увидя Зубра, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху – собранные в узел на темени волосы торчали кисточкой, и сама она, полная, розовенькая, совсем без шеи, наигранно улыбалась, успевая и дело делать, и в бок сунуть мужу, который, без слов поняв ее, шмыгнул за самогонкой.

– Яков, присядь-ка возле. – За руку притянув к себе хозяина, Гринько взял из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул самогонку в рот и набил его ржаным хлебом, нетерпеливо начал жевать. – Все ли ладно? – спросил он наконец и резко предложил: – Пейте, чего переглядываетесь!

Яшка с Дмитром церемонно опорожнили рюмки.

– Происшествиев особых нет, но и что все ладно, не скажешь, – подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал Яшка Биба. Он всегда говорил путано, даже если все обстояло благополучно. Можно сказать кратко и просто: «Задание выполнено». А он обязательно напустит тумана: «Надо бы затемно, – а связной засветло потащился передать „грипс“[4], а то бы, если на мосту оказался их торчальщик, встреча хотя бы и состоялась, а там кто знает, чем бы все кончилось, может, была бы заварушка для нас вовсе нежелательная…» И когда тошно становится слушать Яшку, его перебивают. Явдоха говорит, он привык придуряться на людях и не сразу из этого состояния способен выйти. И верно, Сморчок был преушлый, понятливый человек, ему не требовалось дважды повторять одно и то же, а задания он выполнял с завидной быстротой и точностью, но говорить начнет, будто перед следователем в придурковатость впадает. И если тут не помощь Явдохи – только цыкнет на него, – нормально, без витиеватости, излагать свои мысли Яков не способен.

Зная эту слабость Бибы, Гринько нетерпеливо спросил:

– Какие же «не особые происшествия» и что «неладно», ты конкретнее давай, не тяни.

– Ну где же ладно, когда Артистка на базаре бабе морду побила, а ее мужику двухведерную кадку с остатками капусты на башку напялила.

– Может, за дело? – слегка улыбнулся Гринько, но поправился: – Незачем, конечно, к себе внимание привлекать!.. Ну а мужик что?

– Милицейскую свистульку в зубы и давай свиристеть, на подмогу звать.

– Совсем плохо… – хмурясь, круто качнул головой Гринько.

– Это еще не совсем погано, – подзадорил Яков. – Марья, то есть Артистка, ну так и есть артистка заслуженна, такую спектаклю разыграла на людях, за нее боязно. Куда умная дура полезла, сидела бы себе в тенечке. Серьезным делом порученным орудует, к чему ей физзарядка…

– Что за спектакль, куда ты разговор уводишь? – одернул Гринько.

Биба выпучил глаза – чего тут непонятного? – ответил:

– Свисток вырвала у мужика, уцепила верзилу за отвороты шинели да так рванула вниз – двумя полосами разодрала края бортов донизу. Тут два милиционера прибежали, схватить Марью хотели, сдержать, но не можут, она одному локтем в грудь, тот кубарем… Народ хохочет, потехой исходит, сгрудился, тут Марья-то и утекла. Вот чего ей теперь за это дело будет?

– Ничего не будет, – зло бросил Гринько. – На вид себя выставила… Сова в городе?

– Тут он, под тобой, в схроне. Позвать, что ль? – поднялся Биба.

– Сам спущусь к нему, – усадил хозяина на табурет Гринько. Он обрадовался, что сможет повидать своего эсбиста[5] Сову и узнать от него побольше и потолковее информацию. Поэтому интерес у него к Сморчку пропал. Выпив еще рюмку, он приказал Якову: – Артистку мне в любую пору до завтрашнего утра доставь. Да чтоб без ее Миколы, пусть не болтается тут возле дома. Сам присмотришь. А теперь проводи нас с Дмитром в подпол.

Просторный схрон Бибы под сенями и сараем Гринько считал самым уютным. Сюда затащили даже кровать из железных прутьев.

Яков засветил лампу, и Гринько увидел на койке спящего в телогрейке и сапогах Сову. Тот не пробудился даже тогда, когда Гринько громко заговорил, взяв со стола бутылку с остатком самогонки:

– Нажрался, скот… Зачем, Яков, дал? – напустился проводник на Бибу.

– Так Сова же с собой принес, бутылка не моя, – оправдывался тот, раскрывая шкафчик. – Моя вот, немецкая, пузатая, это энзэ, я ему так и сказал, неприкосновенный запас.

– Чего ж в ней половина? – затормошил спящего Гринько.

Эсбист вскочил с постели, лохматый, большелобый, со сплющенным кривым носом и неестественно узким, будто в насмешку срезанным, подбородком.

– А-а?! – дико рыгнул он, утер ладонью губы и так довольно ощерился, узнав своего вожака, что, казалось, готов был броситься в объятия. Да вовремя успел сообразить, что от него разит перегаром. А потому только сделал приглашающий жест присесть, простуженно говоря: – Надо же! Не думал, не гадал. Друже Зубр! Вовремя! Как же вы вовремя! Голова кругом идет…

– Пить надо меньше, – жестко бросил Гринько, присаживаясь на короткую лавку. – Тебя же голыми руками бери, не только шороха, голосов не чуешь. А тебе это непозволительно по рангу.

– Учту, виноват… – покаялся эсбист. – Простудился, решил полечиться.

– Я так и подумал, друже Сова, – примирительно заключил Гринько и все же предостерег: – Повторов избегай, не допущу я, чтобы моего знающего помощника потрошили чекисты.

– Резон есть, – согласился тот.

– Сверху не слышно весенних указаний? – поинтересовался Гринько.

– Артистку попытайте, через нее же связь к краевому проводнику Хмурому… – тонко хихикнул эсбист, добавив: – Может, у нее с ним поближе контакт.

– Ты мне это брось! – возмутился Гринько, но, видать, поторопился выразить свои эмоции, заинтересованно спросил: – Что-нибудь известно тебе?