…Когда Мария ушла, Зубр помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватил руками голову и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки. Но Зубр думал не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни одного постороннего человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации, поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии – оно ему не требовалось.

Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.

Над Ступинским лесом светила луна. Можно было продолжать путь – до лесничества оставалась самая малость: выйти напрямки к берегу речки и дальше вниз по течению не больше километра. Низко пригибаясь, Сухарь отправился скорым шагом через просеку. Эта пробежка напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубешова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.

Антон Тимофеевич старался неслышно скользить подошвами по мягкой, травянистой земле. Он так увлекся осторожностью передвижения, что треснувшая вдруг под ногой ветка вспугнула его и остановила на полшаге. Сухарь прислушался. Сквозь глухую тишину доносилось журчание воды. Он вспомнил неширокую речку, в которой ловил раков, знал, что если возьмет чуть левее, то выйдет на лесную дорогу, а по ней прямо к дому лесника.

Волнение охватило Антона Тимофеевича, едва он постучал в слабо освещенное окно, теплом обдало его грудь – встреча с родными всегда чувствительно задевала его.

Дядько Селиван, кряжистый, как и батька Антона, белоголовый старик, встретил племянника с восторженным причитанием не хуже тетки Ивги, засуетился у стола, не зная, чем и приветить желанного гостя, уцелевшего в небывалой войне.

– Бабка-то вчера к Маньке умотала, шестого родила, одурела баба, по нонешнему времени двое одного не прокормят… Ну а ты, ты-то как? На похороны Тимоши-то я не попал, месяца два спустя узнал. Да и ты, слыхал, батьку не хоронил. Вот она, жизнь-то, околеешь тут под деревом, зайцы стороной обходить станут, люди нескоро сыщут.

– Да что же ты себя хоронишь, здоровый такой? Нытиком вроде не был.

– Заноешь, когда нутро дерет.

– У врача-то был? Что он говорит?

– А-а… – отмахнулся старик. – Ты-то как? Садись поешь да рассказывай. Иль с дороги поспать охота? Отоспишься в моей глуши.

Антону Тимофеевичу совсем не хотелось спать, он достаточно отдохнул в дороге. К тому же ему очень не терпелось поговорить, рассказать все о себе, узнать обстановку, войти, как выразился бы Поперека, в атмосферу жизни.

И он поведал родному дяде свою горькую судьбину, связанную с пленом, не забыв упомянуть и о происшествии в селе Бабаеве, откуда пришлось бежать, отстреливаясь. Дядько Селиван вздыхал и охал, потом сходил во двор, прикрыл ставни. А вернувшись, не знал, что сказать, скорбно поглядывал на племяша.

– … У меня, конечно, не найдут, – начал он осторожно. – Милиция, говорю, не доберется, что-нибудь придумаем. Но тут другая, понимаешь, на пути пень-колода. Ходят тут разные люди, которые скрываются в лесу, наверное, знаешь, о ком я говорю, прознают, к себе увлекут. А у них и вовсе гибельно.

– Бандиты, что ли? – не ахти какую догадку проявил Антон Тимофеевич, довольный, что все пошло как надо.

– Не вздумай при них ляпнуть «бандиты», кишки выпустят. Они заходят иногда. Да вот вчера были.

– Дядь! У тебя с ними дела какие?

– Никаких делов. Бывает, оставляют продукты, переднюют, раненых пару разов оставляли. Возразишь, брыкнешься, башку оторвут. Что я тут один с ними в лесу? Ладить приходится. Нынче, видать, придут, днем тут один кабана в погреб на снег положил.

– Смотри, как бы тебе чекисты не накостыляли.

– И они заходят иногда.

– Со всеми ладишь, – уже тоном упрека сорвалось у племянника.

– Лажу, – простодушно признался старший Сухарь. У него пропал интерес продолжать разговор. Предложил, беря лампу: – Пошли спать. Разберешь себе в передней.

– Спасибо, иди сам туда. Мне нынче охота на печке, забыл уж, когда валялся на ней. Вот и полушубок, кстати, постелю.

– Шел бы ты, Антон, в горницу, – просяще предложил дядько Селиван. – Вдруг явятся эти, ну, из леса которые, тут сразу разглядят – давай ответ, кто да что. А туда они редко суются.

– Не беспокойся, не съедят они меня. Можешь рассказать, кто я и чего прибежал к тебе. Они с документами могут помочь. Иначе труба мне…

– То-то и оно. Беда-то какая! Ума не приложу… – запричитал дядько Селиван, ложась тут же возле печки на топчане, будто бы не желая оставлять племянника один на один со своей бедой.

…Под утро в окно постучали сильно и требовательно. Не зажигая огня, дядько Селиван открыл дверь. В прихожку шумно ввалились трое, и по тому, как один из них зажег спичку, привычно снял стекло с лампы, подпалил фитиль, было видно – бандиты тут как дома. Антон Тимофеевич вполглаза наблюдал за ними с печки.

– Мы ненадолго, Селиван. Кривой принес кабана?

– Доставил, в погребе на снегу.

– Добро. Жалко ты, старый хрыч, не умеешь колбасу делать, волоки теперь… А тут спешить надо, напоролись мы нынче на «ястребков», как бы сюда не пришли. Уйдем, не трясись, я посты расставил.

Говоривший был среднего роста, мужиковат и угрюм, со скрипучим, хрипловатым голосом. Он присел было у стола, пока двое других пошли за тушкой борова, как вдруг заметил выглядывающую с печного полога черноволосую голову. Живо подошел к спящему, оглядел.

– Кто это? – настороженно спросил он лесника.

– Свой, племяш мой, сын моего брата. Дурак, чего-то натворил в Бабаеве, схватили его, а он обезоружил «ястребка» и убежал со стрельбой, говорит, может, и убил кого-то.

– Куда же он метит? Тут ему ни к чему отираться, завалит наш постой. Разбуди-ка!

– Хочу вечером отправить… Забота еще мне, пень-колода. На станцию повезу, провожу.

– И куда же он метит?

– К дочери моей, в Тернополь, к Маньке, там и старуха моя. Переждет.

– Поймают в городе… Как зовут-то его? Буди давай!

– Антон… Сухарь Антон.

Племянник сделал вид, что только проснулся, ничего не понимая, вяло спустился с печки.

– Милиция пришла! – скрипуче выкрикнул бандит и подскочил на лавке. – А он глазищи не продерет, убивец. Тюкну сейчас гирькой по башке, мигом зенки раскроет.

– Чего надо? – спросил Антон Тимофеевич и – к дядьке: – У тебя там похмелиться не найдется?

Лесник вытаращил на него глаза, но тут словно на выручку пришел верховодящий бандит, с ухмылкой заговорил:

– Дак он с похмелья, паразит. Ничто не мило ему и тюрьма не страшна. – Он достал фляжку и плеснул в кружку самогонки. – Хватани, герой, ты заслужил.

«Дернуло с языком, напоролся», – клял себя чекист, изображая удовольствие от выпитого. А потом ему пришлось рассказать все, что произошло в Бабаеве.

– А попал ему в башку-то, «ястребку»?

– Мне бежать надо было, а не разглядывать.

– Точно говоришь? Смотри, проверим. Давай знакомиться. Кузьма Кушак, а это мои хлопцы, – кивнул он на вошедших парней.

– Антон, фамилия Сухарь.

– Псевдо успеешь себе придумать, если возьмем к себе. Собирайся живо, нельзя тебе в Тернополь.

– Мне и тут хорошо.

– А мне лучше знать, где тебе будет ладно. Сюда НКВД вот-вот может налететь. А ты уже в розыске, хоть обрейся и нос набок свороти, найдут. Помогу тебе надежно, понравился ты чего-то мне. Собирайся, говорю, пойдешь с нами. А ты, Селиван, в случае чего нас тут не видел. Понял?