Таким образом, философия, на наш взгляд, склоняет нас к признанию целесообразности включения в целевую и предметную область лингвоэкологии проблематики совершенствования языка и его речевого воплощения, включая изучение и популяризацию языкового творчества.

Такая точка зрения на содержание лингвоэкологии подтверждается и суждениями ученых о предмете и функциях социальной экологии, частью которой, по сути дела, является лингвоэкология. Так, Л. А. Зеленов и его соавторы видят у социальной экологии четыре базовые функции: сохранение природы, восстановление природы, совершенствование природы и защиту человека от пагубного воздействия природных явлений [Зеленов и др. 2008: 374]. Полагаем, что все четыре функции социальной экологии, выделенные данными авторами, органичны для лингвоэкологии и могут и должны найти свое обоснование и практическое воплощение в лингвоэкологических исследованиях.

Мысли философов и социологов подтверждаются суждением авторитетного лингвиста-русиста, доктора филологических наук Л. И. Скворцова, одного из зачинателей лингвоэкологического направления в России: «В беспрерывном своем обновлении и развитии русский язык и обогащается, и обедняется одновременно. В наши дни охрана языка от порчи, искажения, стилистического снижения и усреднения (нивелировки) перерастает в подлинно экологическую проблему – в заботу о формировании и поддержании здоровой, нормально развивающейся “языковой среды обитания”» [Скворцов 1991: 20].

Интересно отметить, что прокламируемые здесь задачи лингво-экологии отчасти совпадают с академическим подходом к языку в самом его зарождении. Так, созданное при Академии наук в 1735 году «Российское собрание» было учреждено «для поощрения и усовершенствования российского языка как в прозе, так и в стихах»; точно так же и «Вольное Российское собрание» было основано в 1771 г. «для исправления и обогащения Российского языка» [Успенский 1981: 12–13].

Этот непростой вопрос требует специального обсуждения. Сейчас же выскажу предварительное суждение, которое можно свести к следующему.

Экология языка исследует факты и процессы, негативно или позитивно влияющие на состояние и развитие языка как знаковой системы. Экология речи (или – точнее – экология речевого общения), в отличие от экологии языка, по своему объекту совпадает с культурой речи, понимаемой широко – как проблематика качеств речи, норм и компетенций речевого общения в их совокупности, но отличается от культуры речи аспектно. Если культура речи призвана заниматься данной проблематикой без определения того, к каким последствиям для языковой системы и ее носителей могут привести изучаемые речевые явления, то экология речи рассматривает эти процессы как раз с ориентацией на указанные последствия. Так, например, спор Смердякова и Григория в романе «Братья Карамазовы» можно анализировать с позиций культуры речи как образец демагогического спора с выделением соответствующих речевых тактик и языковых средств (что, кстати говоря, составит отличный тренинг); диалог Смердякова с Марьей Кондратьевной можно рассматривать как образец речевой культуры мещан определенной эпохи с выделением соответствующих языковых признаков этой культуры [Достоевский 1991: 144–148, 251–253]. Однако можно рассмотреть эти фрагменты романа как репрезентацию социальной болезни, получившей название «смердяковщины», которая, в частности, проявляется в отрицании значимости религиозной и национальной идентичности, что, как свидетельствует и наше время, имеет одним из следствий пренебрежительное отношение к родному языку (в данном случае – русскому), доходящее иногда до степени языковой русофобии. А это уже проблема не только экологии речи, но и экологии языкового сознания, а следовательно, и языка.

Или возьмем в сравнении фрагменты философских размышлений о языке и речи. Вот, например, максима 38 из знаменитых «Афоризмов житейской мудрости» А. Шопенгауэра, которая гласит: «Не оспаривай ничьих мнений, – помни, что если бы мы захотели разубедить кого-либо во всех нелепостях, в какие он верит, то можно было бы дожить до Мафусаиловых лет, не добившись этого.

Надо также воздерживаться в разговоре от всех, хотя бы самых доброжелательных, поправок: ибо задеть людей легко, исправить же трудно, если не невозможно.

Когда какой-нибудь нелепый разговор, при котором нам случится присутствовать, начинает раздражать нас, мы должны представить себе, что перед нами разыгрывается комическая сцена между двумя дураками. Это испытаннейшее средство. Кто явился в мире, чтобы серьезно наставлять его в важнейших вопросах, тот может почитать себя счастливым, если ему удастся уйти целым и невредимым» [Шопенгауэр 1993: 337]. Содержание этой максимы А. Шопенгауэра целиком относится к области культуры речи (культуры речевого общения) или, если угодно, к области практической риторики, но не экстраполируется в лингвоэкологический контекст.

Иное дело – воспоминания И. А. Ильина о послереволюционном юморе в Советской России: «Кто из нас не помнит этого неистощимого, отчаянного юмора, которым русские люди пытались преодолеть безумие и лишения первых лет. <…> Из уст в уста передавались хлесткие частушки: ходила по рукам бойкая “поэма”: “Маркс в России”, кончавшаяся тем, что Маркс публично плевал своему огромному памятнику в лицо; и самая смерть обозначалась словами “сыграть в ящик”… Отовсюду подмигивал людям юмор висельника…» [Ильин 1993: 220]. Это наблюдение И. А. Ильина имеет лингвоэкологическую составляющую, так как содержит информацию об изменении в лексико-фразеологическом составе выразительных средств русского языка, причем таком, которое закрепилось в его системе (см., напр., фразеологический оборот «в ящик сыграть» в [Большой словарь… 2004: 753]).

Таким образом, если культура речи сосредоточивает свое внимание на вопросах языковой нормы, оптимальной организации речи, ее коммуникативной эффективности и соответствующих компетенциях языковой личности, то лингвоэкология – на условиях и факторах благоприятного или неблагоприятного существования и развития языка как сложной полифункциональной системы и языкового сознания его носителей.

Основание для включения языкового сознания в компетенцию лингвоэкологии можно усмотреть в философских сочинениях, например, в таком утверждении: «Сознание и язык – две важнейшие составляющие человеческой личности, которые могут быть раскрыты только через познание друг друга, так как одно определяет развитие и существование другого. И все теории языка так или иначе проливают свет на развитие сознания, становление которого происходит в языке и благодаря языку. <…> Изучая воздействие языка на мышление, можно сказать, что как язык вызывается мышлением, так и мышление развивается через язык» [Лобанова Н.И. 2010: 82–84]. Этот аргумент становится еще весомей, если учесть, что главным образом «в языке и благодаря языку» формируется и сохраняется национальная ментальность и представление о национальной идентичности человека. Рассуждения на эту тему можно встретить и в современной российской прессе. Так, отвечая на вопрос корреспондента «Литературной газеты» о связи русского языка с сознанием русского человека, филолог, профессор Е. А. Костин говорит: «…для начала приведу примеры некоторых русских слов, которые во многом передают своеобразие мышления человека русского мира. Описывая, пытаясь понять (осознать) генезис и содержание таких русских слов (суждений/высказываний), как “душа”, “тоска”, “правда”, “истина”, “любовь”, “надежда”, “воля”, “совесть”, “честь”, “грех”, “вина”, “судьба”, “рок”, “жизнь”, “смерть”, “грусть”, “веселье”, “терпение”, “дума”, “святость”, “старец”, “заступник”, “красота”, “странник” и ряда других, понимаешь, что они не только непереводимы в полном объеме и адекватно на другие языки, но и то, что в них имеется содержание, раскрывающее характер ума человека русского языкового сознания, его ментальность» (ЛГ. 2016. № 38).