Важно также учесть, что мы живем в эпоху всеобщей нестабильности, в том числе расшатанности языковых и нравственно-поведенческих канонов, системы общечеловеческих и национальных ценностей, а в такие периоды «идут интенсивные споры о языке. Причем язык становится объектом не столько лингвистических исследований, сколько философских дискуссий. Споры о языке неизбежно становятся философскими спорами» [Елистратов 1998: 59].

Все сказанное выше делает не только целесообразным, но и неизбежным обращение к философии при решении лингвоэкологических проблем.

Опираться следует прежде всего на так называемую предпосылочную функцию философии, которая понимается как «понятийная, или категориальная, поддержка науки», обеспечение ее «определенными содержательными представлениями, исходными тезисами» [Ушаков 2005: 13].

Таким образом, перед нами стоит задача так прочитать философские тексты, чтобы увидеть в них глазами лингвиста основу для определения статуса лингвоэкологии и обоснования или постановки той или иной лингвоэкологической проблемы.

Полагаем, что выводы о предмете лингвоэкологии, сделанные с опорой на суждения философов, должны быть основаны на так называемой строгой аналогии, которая стремится к тому, «чтобы было схвачено и выражено действительное, а не кажущееся сходство сопоставляемых объектов. <…> Информация о сходстве должна быть того же типа, что и информация, распространяемая на другой объект» [Горский и др. 1991: 13–14]. Другими словами, лингвоэкологическая интерпретация философского текста должна базироваться на принципе онтологического изоморфизма общего и частного.

В этой связи уместно обратить внимание на то, что обращение к философии помогает минимизировать роль субъективного фактора в исследовании, поскольку, как заметил Л. И. Шестов, «убеждения, столь необходимые в повседневной жизни, в философии допустимы лишь условно. Величайшая прерогатива философии – это свобода от убеждений, и без этой свободы вы никогда не проникните в мир сущности» [Шестов 1993: 268].

Заметим также, что под философами мы понимаем не только профессионалов в этой области, но и известных мыслителей вообще, в том числе выдающихся общественных и религиозных деятелей, писателей, ученых и т. д. Так, применительно к России следует иметь в виду, что русская философская мысль выражается часто не только в собственно философских работах, но и в художественных и публицистических текстах. Выдающийся русский философ XX века А. Ф. Лосев пишет об этом так: «Среди русских очень мало философов par excellence: они есть, они гениальны, но зачастую их приходится искать среди фельетонистов, литературных критиков и теоретиков отдельных партий. В связи с этой “живостью” русской философской мысли находится тот факт, что художественная литература является кладезем самобытной русской философии. В прозаических сочинениях Жуковского и Гоголя, в творениях Тютчева, Фета, Льва Толстого, Достоевского, Максима Горького часто разрабатываются основные философские проблемы, само собой в их специфически русской, исключительно практической, ориентированной на жизнь форме» [Лосев 1991: 213–214].

Сходные мысли находим у В. В. Розанова: «И, нам думается, насколько именно литература, а не школа и все школярское, есть деятельно просвещающая сила в нашей стране, – русская “философия” насколько она есть, есть (курсив Розанова. – А. С.) не в магистерских и докторских диссертациях, этом невольном литературном приложении к устному университетскому экзамену, но вот в таких и подобных этим маленьких, бесформенных, но полных “взрывчатости” книжках» [Розанов 2008б: 151]. Ср. с аналогичными суждениями других известных ученых, например, А. С. Панарина [Панарин 2002: 222], Ф. И. Гиренка [Гиренок 2012], В. В. Варавы [Варава 2013].

Для нашего исследования методологически значимой является также мысль М. Минского о том, что метафоры и аналогии «дают нам возможность увидеть какой-либо предмет или идею как бы “в свете” другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблем в другой области» [Минский 1988: 291].

В связи со сказанным нельзя пройти мимо следующих размышлений И. А. Ильина: «Тот, кто желает исследовать познание истины и установить, что есть верное знание предмета, – посвящает себя проблеме очевидности (здесь и далее курсив Ильина. – А. С.) и приступает к теории познания; он должен осуществить и накопить обширный и разносторонний опыт очевидности. <…> Акт очевидности требует от исследователя дара созерцания и притом многообразного созерцания, способности к вчувствованию, глубокого чувства ответственности, исследовательского сомнения и вопрошания, упорной воли к окончательному удостоверению и живой любви к предмету» [Ильин 1994: 500–501]. И далее: «Созерцать значит приблизительно то же самое, что “наблюдать”; но созерцание есть такое наблюдение, которое вчувствуется в самую сущность вещей. Созерцание можно было бы условно охарактеризовать, как “воображение”; но только созерцать – значит взирать интенционально; поэтому созерцание призвано вживаться в образы мира или в объективный состав каждого предмета – ответственно и сосредоточенно» [Там же: 543].

Этот «метод опыта очевидности», постулируемый философом, обязывает лингвоэколога обеспечить количественную достаточность и качественную достоверность собранных для исследования фактов, как и их объективный анализ и оценку с точки зрения приемлемости/неприемлемости этих фактов, явлений и тенденций для языка как такового и языкового сознания его носителя и творца – народа. Последнее обстоятельство обязывает исследователя выработать аксиологические критерии, соответствующие принципам объективности и междисциплинарности (поскольку язык является системой, обслуживающей все аспекты жизни социума). Этот метод опыта очевидности предполагает, что определение лингвоэкологии и ее проблемного поля, как и обоснование актуальности этой проблематики, должны опираться на значительный массив суждений как специалистов-лингвистов, так и представителей других профессий, озабоченных состоянием русского языка и речи. Таких суждений много в лингвистической литературе (см., напр. [Буряковская 2013: 322–323; Караулов 1995: 13–23; Костомаров 2012: 17–18; Васильев 2003: 119–126; Васильев 2010: 20–23; Сиротинина 2006: 5–14; Сиротинина 2011: 54–58; Русский язык и культура речи 2002: 5–12; и т. д.]), причем тревожную оценку состояния культуры русской речи, грозящего ущербностью русскому языку, находим, естественно, и в литературе собственно лингвоэкологического содержания (см., напр. [Савельева 1997; Хазагеров 2013; Юдина 2010; Соллогуб 2010; Ильинова 2010; Никонов, Бианки 2011; Шаховский, Солодовникова 2013 и др.]). Что касается публицистики, то в центральной прессе постоянно появляются статьи и заметки о бедственном положении русского языка и русской литературы. Приведем несколько выдержек из характерных газетных публикаций, подчеркивающих разные аспекты общей проблемы и принадлежащие людям разных профессий: «…Чуткое ухо ученого, да и просто любящего свой язык человека с горечью заметит идущую ныне варваризацию речи, ее огрубление и обеднение, искажение смыслов и значений многих слов (здесь и далее выделено мной. – А. С.)» (ЛГ. 2011. № 36); «Опасность, которую несет в себе глобализация, многократно возрастает при “языковой болезни”, а она, на мой взгляд, в нашем обществе налицо. Основные ее симптомы: низкая культура речи, падение “языкового авторитета”, резкое снижение языковой компетенции. <…> Небрежение нормой начинает носить иногда характер демонстративный, а декларируемая свобода речевого поведения выражается в отказе от каких-либо табу. Ярким (но далеко не единственным) показателем этого является беспримерное расширение зоны употребления обсценной лексики» (ЛГ. 2012. № 6); «Разрушение традиций классического образования, недооценка роли русского языка, русской литературы, русской истории в образовательном процессе <…> несет не только угрозу статусу России как интеллектуального и научного центра мира, но и реально понижает его» (Завтра. 2012. № 24).