– Чего ж тут странного? Из знатных-то мало кто у меня в доверии, да и что мне в знатности? Передо мной все едины – что смерд, что удельный князь. Только того и разницы, что смерд противу меня умышлять не станет. «Не знатный»! Вон, Малюта не знатный, а отцу родному глотку зубами перервет, дабы мне угодить… Так, может, это на него указует твоя сфера?

– Нет, не похоже, – осторожно ответил Бомелий, подумав. – Скуратов из боярских детей, воинское сословие… нет, там другое. Указано скорее на купца… или, может быть, ремесленника. Не понял я, чем сия персона занимается, но делает это гораздо искусно. И что еще странно… указание как бы двоится, не говоря ясно, муж это или женщина.

– Как сие может быть? – удивился Иоанн.

– Так бывает, великий государь. К примеру, ежели супруги долго живут в согласии, то души их как бы прорастают одна в другую, сливаясь воедино…

– Ересь глаголешь, – строго прервал царь. – Сказано убо: «Да будет плоть едина», но не душа. Как это – едина душа?

– Не в том смысле, государь. Когда умирает один из супругов, его душа отлетает, другая же остается в земном бытии, сего никто не оспаривает. Но при жизни связаны они столь тесно, что в рассуждении астральном одна нередко как бы замещает другую. И то бывает не только меж супругами, но также у родителей с детьми. Мать или отец не чуют ли сердцем, если с любимым чадом беда? Сие и есть признак слияния душ. Оттого мне и непонятно пока, что за персону указуют расчеты, ибо сие может быть как муж либо жена, так сын либо мать. Или же отец либо дочь.

– Так потрудись еще, дабы стало понятно!

– Великий государь может не сомневаться в моем тщании.

Андрей боролся с собой, не зная, что делать. Его и тянуло навестить Фрязиных, и в то же время что-то останавливало – словно предчувствие, что ничего доброго из этого не выйдет. Собственно, сам Фрязин интереса не представлял – оружейник как оружейник, а что искусный и что у государя в милости, так ему-то не все ли равно. Это вон боярин Годунов сразу навострил уши! А если бы дознался про тот приезд Иоанна Васильевича да про тайные подземелья… Все-таки учуял что-то, старый хитрован, если уговаривает войти к мастеру в доверие. Войти-то можно, отчего не войти – ежели пустят. Никита Михалыч, похоже, и сам не лыком шит.

Что неудержимо тянуло к фрязинскому двору, так это память о тех немногих словах, коими успел перекинуться с Настей, о ее заливистом – словно колокольчик – смехе, о быстрых, бьющих без промаха взорах из-под ресниц. Так бы и сидел рядом, не отходя. Только дальше-то что? Жениться на ней, что ли? Эта мысль – жениться – до сих пор не приходила в голову сотнику Лобанову, а если иногда и наведывалась, то он отмахивался от нее как от нелепицы. Куда ему обзаводиться семьей!

Юсупыч, мудрый старик, тоже говаривал ему, что с этим торопиться не след. Потом, позже – да, может быть; но, вообще, женитьба – дело сомнительное и опасное. На вопрос, бывал ли он женат сам, арап принимался сердито бормотать себе под нос, пофыркивая, как рассерженный кот. Воспоминания о семейной жизни, похоже, старика не согревали.

Нынче Андрей снова спросил Юсупыча, много ли тот имел жен и верно ли, что ихний мухамедский закон дозволяет брать по нескольку зараз – хоть дюжину, хоть десять дюжин.

– Благодарение Аллаху, нет, – ответил тот, – четырех более чем достаточно.

– Как это четырех? Ты ж сам состоял при том гареме Ямгурчеевом, что мы имали под Азовом. Там сколь женок тех было – не мене сотни!

– Сказываю тебе, у хана было четыре жены, прочие же – наложницы, – раздраженно объяснил Юсупыч.

– Ну, хрен редьки не слаще. А с наложницей, значит, дозволяется иметь блуд при живой жене?

– При четырех!

– Ишь ты, – Андрей усмехнулся, покрутил головой, – ловки вы, как я погляжу, устраиваться с этим делом… Оно конешно, удобно… хотя и грешно. А на том свете не спросится?

– О чем спрашиваешь, безрассудный? Кто может знать, что будет на том свете? Потерпи немного, сам узришь.

– Типун тебе на язык, мне спешить некуда. Ты, чай, скорее это узришь, а, Юсупыч?

– Сие не нам решать!

– Понятно, не нам. Мне вон кобыленка та загвоздила б копытом по башке, и кончено – отдал бы Богу душу посреди родной Москвы, не надо ни татар, ни ливонцев.

– Особенно утешительно было бы тебе думать, испуская дух, что помираешь ради спасения распутницы.

– Ну, ты, старый! – Андрей грохнул по столу кулаком. – Ты ври, да не завирайся! Какая она те распутница?

– Гнев не есть свидетельство правоты. Хотя признаю, что выразился неосмотрительно, – вкрадчиво сказал Юсупыч, поглаживая бороденку. – Ты не так изволил понять, о великодушный! Истинный смысл моих слов в том, что женщины – порождение Иблиса – вообще распутны по своей природе, распутны и лживы. Хотя и среди них, никто сего отрицать не может, изредка встречаются жемчужины добродетели. Но они редки, клянусь бородой пророка, чрезвычайно редки! Некий юноша пришел к мудрецу и спросил, разумно ли поступает, собравшись жениться. Мудрый велел ему прийти за ответом на следующий день, а сам послал слугу наловить змей – одного ужа и полсотни гадюк. Слуга принес змей в кожаном мешке, и когда юноша пришел за ответом, мудрец протянул ему мешок и, сказав, что внутри, предложил не глядя запустить туда руку и достать ужа. «Помилуй, – возопил юноша, – как же я угадаю?» – «Тогда не женись», – сказал мудрый.

– Оно конешно, – подумав, сказал Андрей. – Верно говорят: все девки хороши, отколь же берутся злые женки? Да только, Юсупыч, коли все были б такие разумные, так и роду человеческого давно уж не стало бы. Зачем же тогда Господь заповедал: плодитеся, мол, и размножайтесь? Ваш – как ты его там зовешь, не хочу повторять на ночь глядя – тоже небось не претит детей-то рожать. А бабу, говоришь, нечистик породил?

– Да, тут есть контроверза, – согласился Юсупыч. – Для продолжения рода жениться необходимо, ты прав. Но, Аллах, как сие тягомотно!

– Да тебе и не предлагают, чего вздыхаешь. – Андрей зачерпнул из братины, налил себе и Юсупычу.

Фряжских вин старик не пил, соблюдал запрет, водку находил слишком крепкой, зато к медам пристрастился. Особенно любил ставленный вишневый – про этот напиток в Коране не говорилось.

– Ты мне аки сын, могу ли взирать равнодушно на твои безумства?

– Нет пока никаких безумств, – с досадой сказал Андрей. – Начал бы безумствовать, так не сидел бы тут с тобой, не слушал твоего карканья…

Вечером он твердо решил пренебречь советом Годунова и не ездить больше к оружейнику, а наутро – благо день был свободный от караульной службы – собрался и поехал.

Фрязин, извещенный работником, встретил его на нижних ступенях крыльца, оказывая вежество как уважаемому гостю, осведомился о здоровье.

– Жив, спаси Бог, – ответил Андрей. – А ты как, Никита Михалыч?

– А что мне сдеется. Проходи, Андрей Романыч, гостем будешь. Время-то к обеду, может, останешься сей раз?

– Отчего ж не остаться, коли хозяин приглашает. Благодарствую, Никита Михалыч. – Андрей склонил голову. – Настасья Никитишна здорова ли?

– Сам увидишь, – ответил Фрязин и, заметив удивление в глазах гостя, продолжал: – Мы ведь, господине, народ простой, посадской… да и обед не званый, так что за стол садимся вместе. Это бояре пущай жен да дочерей взаперти держат… у нас по-другому.

– Оно и лучше, – согласился Андрей, сразу почувствовав какое-то странное облегчение, будто до сей минуты все сомневался, надо ли было приезжать, а тут вдруг разом осенило – да, надо было, хорошо что приехал. – Я уж тогда… как впервой довелось увидеть Настасью Никитишну… подумал, что, верно, не из боярышень девица-то, если так вольно ездит.

– Нет, не из боярышень, упаси Бог, – усмехнулся Фрязин. – А ты пистоль немецкую, что ли, принес?

– Пистоль? – изумился Андрей. – Да, только… откуда те про нее ведомо?

– А я, вишь, постельничего Годунова днями повстречал, а он говорит: есть-де у сотника Лобанова хитрая пистоль немецкой работы, да он ее изломал, и я дал совет, чтоб к тебе снес, так ты уж не откажи, глянь там, в чем беда…