– А где твоя медаль «За спасение утопающих»?

– Медали нет. Это ж не я его спас, а шляпа! А шляпам медали не дают.

За свою долгую, полную приключений жизнь папина шляпа успела совершить много полезных и добрых дел. Вынесла из пожара котёнка. Свила гнездо для выводка цыплят. Накрыла своим телом замерзающий розовый куст.

– А вы хотите, чтобы я её выбросил, – говорит папа и смотрит на нас укоризненно и печально.

Кроме шляпы у моего папы есть ещё много чего. Например, свитер. Грубый, колючий, из свалявшейся верблюжьей шерсти.

Когда мой папа надевает этот свитер, он становится как писатель. Вроде Эрнеста Хемингуэя. Такие же широкие плечи. Мужественное лицо. Морщины на лбу и мудрый, слегка усталый взгляд. Не хватает только короткой седой бороды. Но папа и тут придумал выход. Вместо бороды он отрастил себе жёсткие колючие усы, которыми вечно царапает мои щёки, целуя меня на ночь.

Семейная легенда гласит, что свитер этот достался папе по наследству от его покойного дедушки. А шерсть для этого свитера, настриженную чуть ли не самим Пржевальским с целого стада верблюдов, спряла папина прабабушка, ныне тоже покойная. Короче говоря, это не свитер, а целый мемориал.

И цвет у него такой же – мемориальный. В смысле очень запоминающийся. Хоть и совершенно неопределимый. В нём смешалась вся палитра огненных песчаных бурь, сухих степных ветров, потрескавшейся на жарком солнце раскалённой пустыни.

– Не свитер, а мечта художника, – говорит папа, с кряхтением натягивая его через голову.

– Мечта старьёвщика, – поправляет папу мама. – Дай хоть дырки заштопаю.

– Не дам, – говорит папа. – Это не дырки…

– Ага! Скажи ещё, вентиляция!

– И не вентиляция. Это… это… связь с космосом! Прямой контакт с инопланетными мирами и цивилизациями.

По всей видимости, вместо антенны папа использует собственный локоть, который нахально выглядывает из огромной рваной дыры на левом рукаве.

– Ну и что тебе нашептали туда инопланетяне? – ухмыляется мама.

– Они мне нашептали, что на стадионе вчера залили каток. По-моему, пора наточить наши коньки. Где они, кстати? На антресолях?

Я заметила, что папин свитер, хоть и вступает в контакт с космическими мирами, почему-то очень любит наш земной спорт: пробежки всякие, велосипед, лыжи. Как только в выходные выдаётся хорошая погода или вдруг зимой выпадает снег, свитер сразу же развивает бешеную активность. Он размахивает рукавами, подстёгивает, подгоняет всех вокруг: собирайтесь, мол, живее, давайте бегать, кататься, играть… Вот за это я папин свитер немного недолюбливаю. И даже слегка побаиваюсь. Потому что он к тому же колючий, как стая диких разгневанных ежей.

А ещё у моего папы есть ботинки. Необыкновенные ботинки. Певучие ботинки. Самые что ни на есть музыкальные. Когда мой папа надевает эти ботинки, он становится как целый симфонический оркестр.

Трам-пам-пам! – выстукивают подошвы.

Тук-тук-тук! – вколачивают ритм в асфальт каблуки.

Скри-и-ип!!! – запевает левый башмак.

Пи-и-и-ип!!! – вторит ему правый.

А папа идёт со мной по улице и подпевает собственным ботинкам:

– Опять скри-и-пит потёртое седло-о-о…

Скри-и-ип!!!

– И ветер холоди-и-ит былу-у-ую ра-а-ану!

Иу-у-уи!!!

– А дальше я не помню, – вдруг говорит папа. – Слова забыл.

И останавливается посреди улицы.

И ботинки останавливаются вместе с ним. Замирают, грустно скривив набок носы. Ждут, когда папа вспомнит слова. А если даже не вспомнит, то просто пойдёт, побежит, подпрыгивая и пританцовывая, мурлыча себе под нос. И ботинки побегут, запоют вместе с ним. Что-нибудь из Бетховена. Или «Вальс цветов». Или «Марш авиаторов». У ботинок и папы очень богатый репертуар.

И так они бегут и поют, и я бегу за ними вприпрыжку. И папа вдруг кричит на всю улицу:

– Вспомнил!

– Что?! – кричу я.

– Слова вспомнил! Только не те, а другие! Слушай!

И папа, приплясывая, поёт:

– Скри-и-ипка рыдает вечерней порой…

Скри-и-ип!!! – рыдают папины ботинки.

– Хвати-и-ит!!! – рыдаю я. – Сто-о-ойте!!!

Мои ботинки не такие музыкальные и шустрые, как папины. Поэтому они никогда не могут за ними угнаться.

Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Мы возвращаемся домой.

– Смазал бы ты их, что ли, – вздыхает мама. – А то с тобой рядом ходить невозможно. Я и крем специальный купила.

– Крем – это для всяких барышень, вроде туфель на шпильках. – Мой папа непреклонен, как скала. – А мои ботинки от него только фальшивить начинают. Тональность у них меняется, понимаешь?

Нет, мама не понимает. Она снимает свои шпильки и идёт готовить нам ужин. Папины ботинки, угомонившись, затихают в углу. Шляпа отдыхает, развалившись на полке. Свитер свернулся калачиком на стуле.

Папа переодевается в растянутые на коленках треники и выцветшую голубую ковбойку. Суёт ноги в самые обыкновенные старые фетровые тапки.

Когда мой папа надевает тапки…

– Ну что? – потирает он довольно руки. – После ужина партейку?

Когда мой папа надевает тапки, мы с ним садимся играть в шахматы. Папа раскладывает на табуретке доску. Я расставляю фигуры. По краям ладьи. Рядом с ними кони с изогнутыми шеями. Потом два слона и ферзь с королём. Впереди – целый ряд воинственных пешек.

– Твой ход, – говорит папа.

И убирает с доски своего ферзя и ладью. Это он так даёт мне фору. Поэтому мы очень часто заканчиваем вничью. Два раза я даже у него выигрывала.

Потом мы с ним вместе смотрим «Спокойной ночи, малыши!». Хоть мама и говорит, что мы совсем уже того… впали в детство.

И папа читает мне на ночь свою любимую книжку – Гайдара или, скажем, про пятнадцатилетнего капитана по имени Дик. И рассказывает свои бесконечные истории: про шляпу, и звёзды, и космические галактики, и много ещё про что.

Больше всего на свете я люблю, когда мой папа надевает тапки…

– Когда я был маленький… – говорит мой папа.

Папа очень любит так говорить. Мол, когда он был маленький, всё было не так, как теперь. Гораздо лучше всё было в стародавние времена его детства. Речки глубже. Вода в них чище и теплее. Зима белее и морознее. Трава зеленее. Небо голубее. И облака на нём – в сто раз кучерявее. Сахар слаще. Про мороженое и говорить не приходится.

– Ты такого никогда и не пробовала! – смакует воспоминания папа. – С орехами! Всё облито шоколадом! М-м-м! Теперь такого уже не делают.

И докторской колбасы такой не делают. И сгущёнки, которую было принято варить вместе с банкой в большой эмалированной кастрюле. И конфет.

– Были в наше время такие леденцы, – рассказывает папа, – в коробочке. Монпансье назывались. Так вот, мы с ребятами…

Ребят, какие были тогда, теперь уж тоже нигде не сыщешь. Нет таких ребят на всём белом свете. Чтобы так умели дружить. И друг за друга горой. А учиться любили – ужас! В школу бежали наперегонки. Никогда не болели. А если вдруг заболеют, то тут же выздоравливали. Особенно если на носу контрольная.

– На контрольную приходили все, – объясняет папа. – Даже с температурой сорок градусов.

Пропустить физкультуру или лыжный забег для них было хуже самого страшного наказания. А уж читали… запоем! Всё подряд по программе и даже то, что не по программе… в общем, за уши не оторвать!

Да! Папе можно только позавидовать – так хорошо всё было, когда он был маленький.

Только я в это не верю. Вообще. Ну в то, что когда-то мой папа был маленький. На него посмотришь – сразу скажешь, что не может этого быть.

– Ну вот же, гляди!