Те же, скорей странные, чем соблазнительные позы, те же прыжки с теми же странными вывихами.

Все это давно уже приняло окаменелые и стереотипные формы.

Юные адепты этого современного танца Пирра вносят достойный удивления порядок в этот хаос.

Теперь существуют особенные ординарные профессора для этого искусства; прежде они вдохновенно отплясывали на сцене.

Эти добродетельные наставники юношества обучают искусству толкаться в обществе, не попадаясь в руки полиции.

Таким образом по определению строгой дидактики помянутый танец есть только символ, воспоминание, идол, принятая оргия. Он неприличен в особенности потому, что здесь мысль соединена с своевольством. В сущности же он менее неприличен, чем известный полутактный вальс (Walzer im Zweiviertel-Tact), принятый одобрительно в высших кругах и выполняемый с пристрастием на семейных вечерах; точно также, как фанданго, болеро и мазурка, публично выполняемые на театральной сцене.

Приветствую тебя, молодая Ирида, с твоею пробуждающеюся миною и с твоим снегоподобным передником.

Куда идешь ты так поспешно с своим вечным букетом в руке? Ты проталкиваешься во все группы и шепчешь каждому на ухо какое-то таинственное заманчивое слово.

Как тяжка работа продающей цветы! Она предлагает, если я не ошибаюсь, каждой танцовщице один и тот же букет.

Букет остается неизменяемым, так как продающие его женщины слишком переменчивы.

Этот букет цветов не совсем обыкновенный: его не покупают, его только рассматривают, любуются им и продающая его женщина довольна.

Можно, однако, и не до такой степени простирать свое бескорыстие и все-таки торговля пойдет блестяще: когда недостаточно обнюхать приветствие, но не мешало бы его прочитать — меняются с вами карточками.

Какою простою и душистою речью веет от резеды и фиалки.

Вот идут две дамы, ревностнейшие заступницы, покровительницы и дорогие гости бал-мобиля.

Хозяин заведения кланяется им и жандарм удостаивает их особенного внимания.

Вот уже восемь дней, как они сделались неразлучными подругами и останутся такими, по крайней мере, еще на всю ближайшую неделю, если только не станет посреди их спорный любовник и не обратит неразлучных друзей в заклятых врагов.

Одна из них, с открытой головой и голыми руками, принадлежит к породе гризеток. Это значит, она еще не променяла левый берег Сены на Жорж-плац, счастливую мечту молодой Аспазии улицы де ля Гари.

Другая занимает высшую ступень и успела уже разорить многих.

Она живет в элегантной части города, и с ее стороны было бы распущенностью подражать художнической небрежности студентки.

Самостоятельная дама танцует здесь не иначе, как со шляпой на голове и обернутая в длинную шаль, концы которой достигают до пят и взметают благородную пыль.

Таким образом, эта шаль для новейшей афинянки заменяет платье со шлейфом.

Но кто это приближается к этим дамам и кланяется им с комическим выражением глубокого почтения? Его платье и в особенности жилет с широкими разводами не допускают никакого сомнения насчет его провинциального происхождения.

Едва успевши прибыть, этот провинциальный господин чувствует уже потребность ослепить своим блеском слабую бабочку и соединить где-нибудь (или когда-нибудь) свое чувствительное сердце с другим, не менее чувствительным.

На этих дам или, по крайней мере, на одну из этих дам он обратил свои взоры, он не ошибся в расчете!

Он начал разговор вкрадчивым голосом и чрезвычайно остроумными и верными замечаниями, что очень жарко, что после танцев дамы должны чувствовать жажду, что и они, вероятно, испытывают на себе это.

После этого вступления он предложил им чем-нибудь подкрепиться.

К этому он остроумно прибавил, что если он не умел их разгорячить, так как сам не силен в остроумии, то да будет позволено ему их по крайней мере прохладить.

Гризетка, также как и лоретка, охотно приняли предложение и пили и ели, не стесняясь, широкой рукой. Затем эти дамы без церемонии соглашались на приглашение провинциала и он, торжествующий, ведет их в ближайшую беседку. Там вперемежку с пением происходит следующий разговор:

Лоретка (поет).

Я совсем не похожа на святошу:

Я люблю вино и лакомый кусочек!

Провинциал.

Извините меня, мадам, если я вас прерву на минуту. Не позволите ли вы мне предложить вам что-нибудь? например, аршаду или сахарной воды.

Лоретка.

О как это гадко!

Гризетка.

От этого, пожалуй, стошнит.

Лоретка (поет дальше).

Ради Бога, не подливай мне воды в вино. А лучше, налей мне абсенту, ей!

Гарсон! стакан рому!

Гризетка.

А я буду пить абсент, Альфред сегодня получил деньги по векселю. Эту ночь нужно провести повеселее!

Провинциал (глядит на них с изумлением):

Черт возьми — вот редкие прохладительные напитки — ром и абсент!

Лоретка (поет).

Провинциал.

Вы, должно быть, хорошо знакомы с экзекутором, мадам. А песенка очень мила!

Лоретка.

Неправда ли, monsieur? Ее сочинил один из моих поклонников. Она с солью. Ты его знаешь, Бланка — это остроумный маленький Гонтром.

Вот пришел экзекутор со своими бумагами. И хотел описывать мое имущество.

Но он увидел меня до такой степени мужественною и хладнокровною.

Что едва мог унести ноги.

Гризетка.

Экзекутор едва унес ноги. Это забавно!

Провинциал.

Очень забавно! В какое осиное гнездо я попал?

Кельнер приносит ром и абсент.

Не угодно ли вам сигар?

Лоретка.

Еще бы!

Гризетка.

По пяти су за штуку, но не тех, что ты подавал недавно, понимаешь, малютка?

Провинциал (совершенно теряясь).

Как, вы курите?

Лоретка.

Да, немного.

Гризетка.

Конечно!

Лоретка.

Однако, откуда сюда залез этот верблюд?

В каком парнике выращена эта юная трава?

Провинциал (вне себя).

Нет никакого сомнения, обе они принадлежат парижской преисподней.

Дамы закуривают свои сигары. Лоретка начинает новую песню, но она заглушается оркестром.

Постоянно увеличивающееся количество заведений, известных под именем café-chantant, служит верным признаком возрастающей страсти парижан к музыке. Летом они помещаются в Елисейских полях. С наступлением осени они переносят своих пенатов и пюпитры с нотами по большей части на бульвары, в предместья и в Пале-Рояль. Здесь за чашкой кофе и за бутылкой пива находят удовлетворение своим артистическим наклонностям мелочные лавочники, rentiers[1], молодые приказчики и судейские писари, все посещающие Консерваторию или императорскую музыкальную Академию, а также те, которые могут ходить в оперу на Тамплерском бульваре только по праздничным дням.

Облитые жгучим светом полудюжины ламп, проходим мы ведущую к святилищу колоннаду, подымаемся на 2 лестницы и входим в громаднейший зал, где гости, говоря без преувеличения, сидят так тесно, как сельди в бочонке. Вся эта публика болтает, смеется, пьет, слушает и курит.

Здесь находятся много дам, во всяком случае, как видно, хорошо освоившихся с табачным запахом.

Когда разрываются громадные клубы табачного дыма, одевающего столы и людей голубоватым покровом, или когда, по крайней мере, глаза наши привыкают к ним, тогда можно разглядеть на заднем плане залы эстраду и на ней 5 гурий в бальных платьях — это примадонны этой табачной академии; недалеко от них помещается пианист, который с надлежащею ловкостью бьет по клавикордам: Paris ist voiler Thalbergs[2].