Он подталкивает Ивана к двери комнаты, но оттуда снова появляется мент. Другой. Старше в звании и по возрасту.

– Никуда ты не пойдешь, – зло говорит он, – сидите в комнате и ждите.

Мягкий спазм охватывает мой пищевод. Я тихо срыгиваю и с ужасом наблюдаю, как из моих разомкнутых губ появляется белесый дымок. Запах конопли проникает в нос. Дым, истаивая, медленно плывет по комнате. Я внимательно слежу за ним, пока не понимаю, что принимаю за дым слоящиеся тени и блики на крышке серванта. Вернее, я не успел заметить того момента, когда принял одно за другое. Потом ловлю на себе взгляд Юли и отчего-то смущаюсь.

В коридоре раздается будто бы топот множества ног. Я продолжаю как ни в чем не бывало сидеть в кресле, таясь в своей скорлупе. Наверное, пришли еще менты, так сказать, подмога.

– Выводите их на площадку! – орет кто-то. Капитан милиции входит к нам. Баба с лицом старой шлюхи семенит за ним.

– Ребят-то отпустите, – говорит она, – пусть ребятки идут.

– Да тут целый притон, – говорит капитан. Я понимаю, что он шутит, но мне не нравятся его слова. Совсем. – А ну-ка.

Он неопределенно машет рукой в сторону двери, и мы с Иваном бредем на выход. У дверей стоят еще два мента, в руках одного резиновая дубинка. Я напускаю на себя важный и независимый вид.

На площадке нас выстраивают вдоль стены. Я упираюсь руками и раздвигаю ноги. Напротив моего лица крутится электрический счетчик. Чьи-то руки ищут на мне оружие. Зря. Оружие давно уж валяется под домом. Возможно, что два случайных пацана сейчас внимательно изучают его.

– Все, пошли, – командует кто-то. Меня разворачивают, и я спускаюсь по лестнице вслед за Боровом и остальными. Руки приказано держать за спиной, но я делаю вид, что не расслышал с первого раза. А второго просто не последовало.

Опорный пункт милиции находится в ста метрах от дома. Там нас всех загоняют в металлическую клетку и запирают. Боров стоит рядом со мной, и от него воняет водкой и потом. На лице засохла кровь, на рубашке уцелело всего две пуговицы.

– Надо валить отсюда, – говорит он мне.

– Они нас отпустят, – говорю я. – Пьяный дебош, это же ерунда. Тебя оштрафуют и все.

Я умалчиваю о том, что менты, возможно, отобьют ему селезенку, и он уже не сможет пить. Он, строго говоря, вообще ничего не сможет в жизни.

– Я не о том, – Боров машет рукой и сильно икает, – валить вообще н-надо!

– Вообще?

В ответ Боров как-то непонятно хрюкает и трет глаза кулаками. Я понимаю вдруг, что он пытается не заплакать. Я думаю об этом желании непременно попасть в столицу и лишь там выбиться в люди. Думаю, и отчего-то сам становлюсь сентиментальнее. Ведь мой барыга, заикающийся Боров, не хуже других понимает, что где-то есть жизнь лучшая, достойная жизнь. Люди не свиньи, и если воняет говном, то они всегда знают, что это просто говно и ничего больше. Человек никогда не привыкнет к той мерзости, в которой ему по несчастью или по заслугам случилось оказаться. Я, во всяком случае, не верю в это. Особенно если человек молод.

Дверь клетки лязгает, и дежурный опорного пункта внимательно всматривается в наши не очень дружелюбные лица.

– Вы как, трезвые? – наконец спрашивает он нас с Иваном.

– Да, – неуверенно говорю я.

– Вы можете идти, – говорит мент. Вот так. Все так просто.

Подельник Алика ловит Ивана за руку и сильно сдавливает ему костяшки.

– Понял? – спрашивает он. – Можешь идти.

Я выхожу вслед за Иваном. Обернувшись на мгновенье, успеваю заметить, что у Борова глаза совсем на мокром месте.

Уже через минуту, оказавшись на улице, я стараюсь не думать ни о Борове, ни о его северной мечте. Я возвращаюсь домой. Туда, где живет моя женщина.

Мы готовим желе. Мы вообще любим готовить вместе. Я включаю музыку, чтобы не было скучно, и стряпня заменяет нам телевизор. Впрочем, знаете ли, тоже здорово – таращиться вдвоем на экран и думать об одном.

Лена греет на плите розовую жижу, а я рассказываю ей о том, что случилось этим утром у Борова.

– И ты не накуривался? – спрашивает она. Похоже, что история с обрезами ее мало интересует.

– Нет, – говорю я.

– Быть не может.

Я пожимаю плечами. Вряд ли я сумею чем-либо доказать свою невиновность. Она отворачивается к плите, и я смотрю на ее зад. Едва заметная складка легла на халате. На моей жене нет трусов. Она вообще редко носит их дома, – я пытался ее научить этому несколько лет, и вот, кажется, научил.

Передо мной стоит задача: сыграть этот вечер как можно в более мажорной тональности, чтобы позже в постели она сказала мне «да». Как там у Джойса. Он почувствовал мои груди и их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да. Я хочу ее, черт!

Но женщины никогда не трахаются просто так. Это мое горькое открытие. Никогда. Не верьте оторвам в желтых клеенчатых штанах и с пирсингом. Тем, кто прикуривает от вашей сигареты и насмешливо выпускает дым вам же в лицо. Даже они не трахаются за счастье. И когда засовываете свою ладонь им между ног и трогаете теплый, влажный пирожок через хлопчатобумажные трусы, не думайте о том, что это сойдет вам с рук. Самки животных никогда не испытывают оргазма. Вот ведь, в чем штука. И в женщинах, наверное, еще слишком сильна эта странная память о прошлом человечества. Обними меня, просят они. Говори со мной. Они научились кончать, но так и не научились по-настоящему хотеть. Так, как хотят друг друга два гомика, одурманенные тестостероном.

У женщин мало тестостерона. У них слишком уж трезвый взгляд и на жизнь, и на секс. Она не даст вам просто так, не верьте. Лучше сделайте предоплату, сложите к ее ногам свой учащенный пульс и медленные секунды, предложите ей свою смерть и свое семя. А когда будете трахать ее, с силой разводя судорожными пальцами мягкие ягодицы и дыша в слабую женскую шею, попробуйте подумать о том, как выглядите в ее глазах. Будьте уверены, даже когда женщина, запрокинув голову, закрывает глаза, когда по телу ее пробегает неотвратимая дрожь, она все равно не ваша и не с вами.

– И тогда он сказал, можете идти. Я купил молока, желе и пошел домой, – повторяю я конец своей истории.

– Мне все равно, – неожиданно говорит она.

– Мне тоже, можешь не верить, – отзываюсь я равнодушно. Но меня по-прежнему тревожит ее попа. Я вспоминаю, как утром смотрел на потные волоски, торчащие из-под трусов неизвестной мне Ларисы в юбочке-трапеции. Я встаю, подхожу к жене и заглядываю через ее плечо в кружащееся варево. Потом целую пушистый затылок.

– Стас, – говорит она раздраженно. Я отхожу и плюхаюсь в соломенное кресло. Я думаю о том, чтобы обидеться и заткнуться. Иногда приятно обижаться, знаете ли. Но не сегодня, если я хочу, чтобы ночью мы были вместе. И только ли ради этого, впрочем.

– Ты не веришь мне, потому что я тебе безразличен. Да?

Это запрещенный прием, я пытаюсь вывернуть ситуацию наоборот, заставить ее почувствовать себя виноватой. «Пожалей меня», – вот что сквозит на деле в моих словах. Понимает ли она это? Вероятно, да. У нее в жилах течет гордая аланская кровь.

– Это я тебе безразлична. Я просила тебя утром остаться, а ты хлопнул дверью. Что было важнее меня?

– Ничего, – я отвечаю так лишь потому, что не могу придумать ничего лучше. Мне вдруг делается отвратительна вся моя ложь. У нас могли бы быть такие прекрасные отношения, как в чувственных, кристально аристократичных романах Франсуазы Саган.

Я снова делаю паузу и состраиваю драматическую мину, но она не замечает моей напускной обиды, и стрела летит мимо цели. Я включаю приемник, но не делаю звук слишком громким, опасаясь, что это может помешать нашему разговору. Чтобы примириться, мы должны дать волю словам. Так уже бывало прежде.

– Почему ты не остался? – она неожиданно перестает мешать желе, и, обернувшись через плечо, как-то зло вглядывается в мое лицо. Что я могу ответить? Усталость дает о себе знать, и исчезнувшее было пару минут назад раздражение возвращается.