Я всегда просыпаюсь раньше. Лена, если ее не будить, может открыть глаза лишь тогда, когда утреннее солнце начнет светить ей в лицо. А я не могу так, самые неприятные мысли всегда приходят ко мне именно по утрам, когда я беззащитен. Иногда я не могу сопротивляться своим мыслям, и тогда точно можно похерить весь дальнейший сон. В детстве обо мне говорили, что я чрезвычайно впечатлительный человек. Каждый мой промах производит на меня гадкое впечатление, вот в чем дело.

Лена лежит рядом, я чувствую ее спокойное тепло и, если бы не это, то пробуждение точно было бы отвратительным. Она не знает, что я уже не сплю, она видит сон, и ее глаза вздрагивают под смеженными веками. Ее тонкая нерусская бровь сведена к переносице. Наверное, это не очень хороший сон.

Но я не бужу ее. Более того, я хочу, чтобы она и дальше не догадывалась о моем пробуждении. Пусть она узнает об этом, лишь когда я сумею выскользнуть из постели и из дома.

Я медленно сдвигаю зеленоватую простынь к ногам и сажусь в кровати. У меня ломит поясницу, должно быть, я спал в неудобной позе. Я тру глаза и долго не хочу отнимать рук от лица. Лена шевелится, но так и не может проснуться из своего тревожного сна. Ее глазные яблоки синхронно движутся. Сплетенные ресницы трогательно дрожат.

Быстрым движением я встаю и окончательно освобождаюсь от простыни. Кровать слегка раскачивается, и Лена снова неопределенно шевелится. Было бы лучше, если бы она спала.

Я ступаю на ковер, и мои ступни тонут в его ворсе. Этот ковер, пожалуй, самая дорогая вещь в нашей квартире. Подарок на свадьбу.

Я смотрю на Лену, ее крупное белое тело (за несколько лет я приучил ее спать без ночной рубашки) сейчас не возбуждает меня, а заставляет улыбаться чему-то. Я опускаюсь в податливый ворс острыми коленями и с удовольствием нюхаю ее кожу. Но я не хочу, чтобы она просыпалась.

У меня масса дел, и некоторые из них буквально неотложны. Но мне кажется, что один день уже ничего не изменит, а когда я почувствую, что, наконец, оказался на краю, то моя больная совесть удержит меня.

Я снова укрываю Лену, мне не хочется, чтобы она осталась лежать вот так, голая, одна в пустой квартире. Сейчас главное – тихо одеться и уйти. Боров, должно быть, еще дома, но нужно торопиться, он так рано втыкается в разные движения. Хотя, если ты барыга и продаешь траву или белый, значит, ты должен сидеть дома. Ты должен быть всегда доступен, иначе грош тебе цена.

Я ухожу на кухню и выпиваю два стакана кипяченой воды. В животе словно конденсируется прохладное облако. Я торопливо отрезаю ломоть черного хлеба и жую его на ходу.

Стараясь не шуметь, натягиваю джинсы. Потом соображаю, что одеться лучше в коридоре или в ванной, тогда Лена не услышит шороха, а она очень чутко реагирует на звук, который производит одежда. Просто она знает, что я могу неожиданно уйти. Белая футболка слегка пахнет потом – я так и не успел ее постирать.

Когда много и часто куришь марихуану, то жизнь словно замирает вокруг тебя, и ты живешь в какой-то сладкой дремоте, по утрам забывая свои вечера. Тут уж не до стирки, а Лена не склонна к домашнему хозяйству. У нее благородная кость и изысканный цвет кожи. Ее предки – великие аланы, а наш брак – почти расовое преступление. Я не шучу. Мои прабабка и прадед после войны приехали селиться на новые места на телеге с запряженной коровой. Корова проковыляла из Арзгира добрую сотню километров, а после еще исправно телилась и давала молоко. Такие дела, как говорится.

Я принимаюсь искать носки в шкафу с зеркальной дверью, отодвигающейся вбок, словно в купейном вагоне. Целлофан предательски хрустит. Искусству подбирать шмотки меня научила Лена. Сама она одевается просто безукоризненно, и ее гардероб не в пример дороже моего. С ужасным хрустом чертового пакета, наконец, достаю одну пару.

Лена ворочается на кровати и тихо вздыхает.

Я не закрываю шкаф – дверца может запросто заскрипеть. На цыпочках приближаюсь к выходу из комнаты. В дверях торопливо натягиваю носки.

Затем оборачиваюсь и внимательно смотрю в лицо жены. Она неожиданно поднимает веки и сонно глядит куда-то мимо меня.

– Куда ты? – так просто говорит она, что я не сразу нахожусь с ответом. Лена плотно подтягивает простынь к подбородку и резко садится. Сумею ли я придумать что-нибудь сейчас, стоя вполоборота в дверях, бросить это на ходу, запросто, как человек, спешащий по неотложным?

Я гляжу ей в глаза – она сверлит меня черными точками. Еще несколько секунд – и она заметит, что в глазах у меня ни единой мысли, а лишь растерянность. И тогда она не поверит ни единому слову из той лжи, что я придумаю для нее как поэт-импровизатор. Это все из-за того, что захрустел пакет, – она же спала еще минуту назад, черт возьми! Я смотрю ей в глаза и изо всех сил стараюсь, чтобы она не угадала, какая эмоция тормошит меня сейчас за воротник.

– Стас?! – в ее голосе злость и раздражение. Еще через пару мгновений она будет готова встать и загородить мне дверь, и тогда, чтобы уйти, мне придется хватать ее за мягкие руки.

– Я сейчас приду, – говорю я ненатурально, словно на школьном КВН.

– Я за салатами, – я улыбаюсь. Я готов ненавидеть себя, сейчас я сыграю на ее слабости, она любит, когда я что-нибудь покупаю ей к завтраку. – И молоком. Можешь пока подремать, я приду и все приготовлю.

– С чего бы это вдруг? – будто бы по слогам говорит она и откидывается на подушку. Надо уходить, лопоча на ходу всякий вздор о том, как я забацаю сейчас завтрак. А ведь это могло бы быть семейной идиллией. Он просыпается раньше и приносит ей в постель наивное человеческое счастье.

Мне делается стыдно, но отступать я уже не намерен.

– Я счас буду, – бросаю небрежно и принимаюсь обуваться. Лена молча смотрит в потолок, по-детски закусив губу. Она мне не верит, но она любит меня, а я ее. Почему бы мне не остаться?

Все, я обут и готов идти. Смотрю на часы. Сейчас она спросит меня, во сколько я собираюсь прийти. Мне кажется, что съездить к Борову, взять у него план и вернуться можно за час. Это при благополучном раскладе. Борова просто может не оказаться дома. Будет ли тогда реабилитирован мой подлый утренний уход? А допускать скандала я просто не могу, поймите меня правильно. У меня сердце разрывается, когда я вижу, что моя ложь мучает ее.

Я молчу и поворачиваюсь спиной.

– Я тебе не верю! – вдруг почти выкрикивает она.

Я выдавливаю улыбку. В ответ она принимается плакать. Стискивает руками внезапно покрасневшее лицо, словно пытаясь пальцами удержать набегающие слезы. Она не произносит ни слова, даже ни разу не всхлипывает. Я знаю, Лена считает это унизительным – плакать передо мной, вернее, стала так считать, а когда именно, – я просто не заметил. В ее жилах течет кровь аланов. Ее воспитывала сильная личность до того, как за это принялся я.

– Перестань устраивать истерику, – зло говорю я. – Я сейчас приду!

– Пошел к черту! – кричит она, и я, хлопнув дверью, направляюсь в этом направлении.

Я шагаю к остановке и сам готов заплакать. Я много раз воображал себя в детстве на месте злодеев из книг. И я высокомерно изучал их слабости, подобранные литератором для достоверной характеристики своего героя. Вести себя хорошо мне казалось таким пустяком. Я искренне ужаснулся своей первой подлости. И у меня до сих пор, порой, не хватает мужества не быть злодеем.

– П…, – шепчет мне вслед черно-балахонный урод, которого я нечаянно толкаю, выходя из троллейбуса.

Я оборачиваюсь и смотрю, как его скуластое лицо исчезает и теряется за спинами пассажиров. У меня холодеет в груди от бешенства. Просто школьник с проблемами самоидентификации.

– Да пошел ты..! – кричу я ему на прощание, и люди на остановке неодобрительно смотрят на меня. Что-то я такой раздражительный в последнее время. Меня так легко вывести из себя.

Я обязательно должен сегодня накуриться, у меня даже есть для этого повод – я поругался с женой и меня оскорбил какой-то недоумок.