Огниво Фила – теперь мое огниво – это цилиндрический прут длиной с мой указательный палец и шириной в половину его. С одного конца в нем просверлена дырка, в которую продета петля из кожаной полоски, с ее помощью легче удерживать огниво возле запястья. Выбить ножом искру из огнива – плевое дело. Мне нравится смотреть на искры. Нравится, как нитки ловят искры и загораются.

Задвигаю загоревшееся «гнездо» внутрь вигвама.

Огонь занимается. Сначала появляется маленькая оранжевая вспышка в желто-черном ореоле, а потом – фонтанчик искр и первый треск загоревшихся стружек. Я стою и наблюдаю, пока не убеждаюсь в том, что «гнездо» выполнило свою работу и костер не погаснет.

Потом беру свои мокрые вещи и отжимаю их в дыру завалившейся стены. Мальчик наблюдает за мной, потом подбирает с земли свою одежду и старательно повторяет мои действия.

– Хорошо. Хороший мальчик, – неожиданно для себя говорю я, как будто я – его мама.

Его мама.

Но он плохо отжал одежду, руки-то у него не такие сильные, как у меня.

Я беру одежду мальчика и отжимаю сама:

– Вот так.

Потом подыскиваю место ближе к костру, где можно все развесить. Стенка из гофрированного металла кое-как прибита гвоздями, и некоторые из них забиты не до конца. Я использую их как крючки – рубашки подвешиваю за петли для пуговиц, а штаны за шлейки для ремня. Свою куртку наполовину вывешиваю в щель завалившейся стены. Надеюсь, ветер ее хоть как-то просушит.

Пламя костра постепенно разгорается. Мальчик инстинктивно садится рядом на корточки и протягивает руки к источнику тепла. Я замечаю, что мы оба перестали дрожать. Пока огонь пробирается сквозь более крупные ветки, нарезаю головки и листья чеснока и запихиваю все это во флягу с водой. Одно из преимуществ металлической фляги в том, что ее можно положить в костер.

Устанавливаю ее на то место, где раньше было «гнездо для трута». Крышку не завинчиваю, чтобы можно было по поднимающемуся пару поймать нужный момент. Отвар надо подогреть, но не доводить до кипения, иначе могу ошпариться, когда буду вытаскивать флягу из огня. Сарай постепенно наполняет запах теплого чеснока. Как только из горлышка начинают выплывать струйки пара, складываю вдвое оставшийся кусок мешковины и вытаскиваю флягу из костра.

– Это не просто горячая вода, это у нас чесночный чай, – говорю я мальчику. – Но пить пока нельзя. Слишком горячо.

Какое-то время сидим, вдыхаем аромат чеснока и ждем.

Мы оба практически голые. У меня кожа белая и скользкая. А вот кожа мальчика, папа, ловит отсветы от костра. Он сидит неподвижно. Одна половина его лица в тени, а другая освещена. Он напоминает бронзовую статую, которую еще не закончил ее создатель.

– Когда-то давным-давно, – говорю я, – когда люди и звери говорили на одном языке и все понимали всех, жил мальчик с глазами как…

На этом месте запинаюсь, не могу продолжить.

Мальчик уже повернулся ко мне, теперь все его лицо освещено огнем костра. У него большущие глаза.

– С глазами как…

Нет, не могу продолжать. Знаю эту историю до последнего слова, но не могу.

Папа говорил:

«Люди, Мари, испокон веков рассказывали истории. Еще задолго до того, как появилась связь всех со всеми, до снэпчатов, до интернета, до кино и книг. Даже до появления книг, Мари. Люди рассказывали истории еще до того, как научились их записывать. Они садились вокруг костра и делились друг с другом своим пониманием мира».

Но сегодня слова этой истории застревают у меня в горле. Они душат меня. Душат, потому что это одна из папиных историй, и я хочу услышать его голос, а не свой. Я хочу услышать историю из Прошлого, из тех времен, когда папа садился на край моей кровати и поплотнее заправлял одеяло.

Ведь папины истории всегда заканчивались хорошо. Они были правдивыми, но в то же время все были со счастливым концом. Все всегда получается. Несмотря ни на какие трудности, люди преодолевают обстоятельства. Добро всегда побеждает зло. В этих историях есть сюжет, развитие и развязка. Эти истории из мира, которому можно доверять.

Они не из мира, в котором мы сейчас живем.

Мальчик смотрит на меня во все глаза, он ждет и надеется. Как будто если что-то поймешь, тебе станет легче. Как будто я могу облегчить его жизнь.

Я! Я со своими историями.

Что мне делать, папа?

Соврать ему?

– Забудь! – меня душит ярость. – Забудь эту историю. Вообще все истории забудь! Нет от них никакой пользы. Они из Прошлых времен.

Мальчик не двигается, просто сидит и смотрит на меня своими большими черными глазами. Опять ждет. Опять хочет чего-то. Хочет того, чего я не могу ему дать.

Почему люди постоянно так на меня смотрят?

– За кого ты меня принимаешь?! – ору я. – Я тебе не мама. И не папа. Ты сам по себе. Понимаешь меня? У тебя нет документов. Ты не сможешь перейти границу. Не будет счастливого конца у этой истории.

Все это вырывается у меня из-за глаз мальчика. Потому что на самом деле, когда я смотрю в его бездонные, полные ожидания глаза, я смотрю в глаза Мохаммеда.

Я снова на дороге недалеко от Каира, совсем недалеко от самолета, где мы будем в безопасности. Я вспоминаю чиггеров[1], которые искусали ступни Мохаммеда, вижу открытые раны у него на ногах и сочащийся из них гной. И Мохаммед больше не разговаривает. По крайней мере, вслух. Но его глаза говорят. О да. Они говорят, когда я ухожу от него, и на этот раз навсегда.

Они говорят:

ЗАМОК.

– Ты хоть раз был в распределительном центре? – кричу я на мальчика. – Вот там тебе точно понадобится история. И не какая-то глупая история из Прошлого, а такая, которая сработает сейчас. История для имгримов. История для солдат. И если повезет, история для психологов и соцработников.

Молчит.

– Так что начинай сочинять. Сочини свою собственную историю. И не думай, что сможешь отмолчаться. Не получится. Они заставят тебя заговорить. Заставят! Это ты понимаешь?

Молчит.

– Ты что, как камень непробиваемый?

Я ору, потому что его взгляд говорит как раз об обратном. Потом я неожиданно для самой себя наклоняюсь и беру с земляного пола один из этих плоских серых камней. Поднимаю его над головой. (Камень гораздо тяжелее, чем казался с виду.) Пару секунд держу его так, как держала кирпич-саманник той ночью в древнем захоронении в пустыне. Как будто взгляд можно размозжить, как человеческий череп.

Но это невозможно.

Взгляд преследует тебя.

От него не избавиться.

И вот я в сарае вместе с мальчиком и одновременно в совершенно другом месте. Я в Замке, и все замки сорваны. И я должна драться. Драться за то, чтобы не забыть – этот маленький мальчик не Мохаммед. Он не Мохаммед. И он смотрит так не из-за моего поведения и не из-за того, что я уйду. Это потому, что он хочет услышать историю. Или просит у меня камень. Да, все дело в камне. Я словно сквозь пелену тумана вижу, как он протягивает ко мне руку. Кулак раскрывается, как цветок. Ладонь тянется ко мне, вернее, к камню.

Вот о чем он просит.

Камень!

И я отдаю ему камень.

Медленно опускаю руку и аккуратно кладу камень в его ладонь. И в ту же секунду он перестает быть Мохаммедом и снова становится мальчиком. Сердце уже не так часто колотится в груди, острая боль отпускает. Интересно, гроза чувствует что-то похожее, когда солнце вдруг пробивается сквозь черные тучи?

Я дышу.

Я слышу собственное дыхание.

А мальчик в это время смотрит на костер. Он выбирает взглядом обугленную палочку и вытаскивает ее из огня. Потом кладет камень между ступнями и берет палочку, как карандаш.

Он собирается что-то написать.

О папа, он собирается писать!

Первые линии пробные, мальчик словно проверяет, какими они получатся – тонкими или жирными. Потом палочка вдруг начинает порхать, как дирижерская. Она изображает на камне точки, черточки, скобки и завитки. На камне остаются крошки угольной пыли, мальчик их размазывает и соединяет друг с другом. Он целиком увлечен работой, а я жду. Жду, когда все это можно будет прочитать, потому что пока это не буквы, это картинка, или несколько картинок, или, может, какой-то узор.