На подоконнике возлежал кот, на ступеньках храпел гражданин, а глухая баба Шура спокойно спала за дверью своей квартиры до утра. Гражданин ошибся домом, квартирой, надеждой.

Проснулась и как уж на сковородке – все туда-сюда, туда-сюда. А в общем-то, что? Полпятого на часах, и ни в одном глазу. Кому бы рассказать – так лучше запомнится. Но некому, увы – тогда записать. Да, записать. Куда же этот телефон подевался? То попадается на глаза каждую минуту – на столе, в кровати, а теперь пропал. И домашний отключили – не позвонить, не проверить, не найти.

Так, сон уже ускользает – еще раз проиграть в голове, рассказать самой себе вслух. Я не знаю зачем, но мне обязательно надо запомнить этот сон.

Я где-то читала, что отец Даниила Хармса, Иван Ювачев, записывал свои сны 50 лет подряд, каждый день, планомерно. Вот бы прочесть, вот бы сверить. Сны же не толкуются абы как – многовариантность реальности им имя, они родились когда-то очень давно, а теперь снятся – и снятся избирательно. Зря ты думаешь, что решаешь, выбираешь, руководствуешься своей свободной волей, в любой момент можешь все изменить, повернуть реки вспять, свою историю развернуть на любой из трехсот шестидесяти градусов. Нет, жизнь идет по наезженной колее, события происходят, а ты принимаешь их, что прекрасно, или не принимаешь, что тоже прекрасно, но тяжелее. Действуешь по закостенелым до остеоартрита принципам, по одним и тем же схемам – будто вытащил их готовыми из циклопического улья своего мозга. Даже не так – из выносного винчестера Вселенной, где лежат то ли твои, то ли общие соты. И когда этот рудимент, остылый мозг, замирает и не ты уже определяешь своих действий, тогда и появляются сны, выбранные не тобой, да и вообще никем не выбранные. Вот они-то и могут решить за тебя задачу, подсказать, кто ты такой, что еще можно или уже нельзя изменить.

Я шла по набережной Фонтанки, был поздний вечер или нетемная ночь, туча вдалеке грозила напрасными осадками. Вдруг я остановилась и замерла: показалось, что один звук – лишний. Звуки были разные: шуршали речные волны, редкие машины с визгом притормаживали, расплескивая свет фар, издали доносились то смех, то плач попеременно, проплыл водный трамвайчик с дискотечными «медляками», отдаленно напоминающими серенады. Эти звуки мне не мешали. Они вплетались в мою тишину без подробностей, без смысловой нагрузки. Не бились о мои усталые уши.

Но один звук был совсем другим, лишним, чужим. Я прислушалась. С противоположной стороны набережной доносился плеск. Я даже достала очки из сумочки, чтобы приглядеться. Мне показалось, что в воде что-то есть и это что-то стучится о гранит набережной.

Моя фантазия бездействовала. Это редкий случай. Обычно я представляю себе все неслучившееся с молниеносной быстротой. Если картина мне не нравится, я переделываю ее много раз до идеального результата. Вот, к примеру, иду я по улице – и стены домов надвигаются на меня, как великаны. Еще немного, и сожмут меня своими карнизами и аркатурами. Кто-то раскачивает надо мной колонну, с бешеной скоростью кренится капитель. Мой мир съеживается, и вот уже только по бокам пробивается свет, потом бац – и темнота. В темноте даже уютнее. Потом оказывается, что темнота – это и есть свет, и я вижу всю сцену целиком. Кто-то бежит ко мне, кто-то еле тащится, мамочки закрывают детям глаза ладошками. Брызги, крошки, грязь. Как-то все примялось и скукожилось. Окружающие недовольны, и я начинаю исправлять картину. Шел дождь – я дождь стираю и зажигаю солнце, одним нажатием, будто торшер включаю. На солнце все тоже выглядит не очень. Тогда я каждому прохожему дарю воздушный шарик. Круто же! Но нет, взрослые берут неохотно, радуются только дети. Впрочем, уже результат. Потом я еще немного поработаю – наведу марафет, подчищу и приглажу. Да и забуду, дальше пойду.

Но этим вечером и в этом сне все было по-другому. Ни одной мысли не возникло – что же там, в воде. А узнать очень хотелось. Даже не просто хотелось – было совершенно необходимо.

Сперва я отвернулась и застыла у чугунных перил, но звук манил, и я, крадучись, пошла к Пантелеймоновскому мосту. Вдали виднелся Прачечный. «Вот бы поменять их названиями», – подумала я. Когда в голову начинают лезть идеи, я останавливаюсь, чтобы их записать. Сохраняю эти никогда не повторяющиеся мысли. О, сколько всего там можно найти! Однако сейчас останавливаться не хотелось. Я шла, но почти не двигалась. Какая-то пара бросала одну и ту же монетку в воду у Чижика-Пыжика. Он держал ее за талию, боясь выпустить из рук, она была миниатюрна, как фарфоровая статуэтка балерины. Такая танцовщица красовалась на телевизоре «Рассвет-307» в комнате моей бабушки. Кажется, «как статуэтка» тоже была в пачке и стояла в лужице воды. Ее пуанты были грязные и мокрые, она напевала: «Кто не умеет поливать – тот не умеет танцевать». Подиум ее маленькой сцены был гранитным, поддержка партнера – убедительной. Я продвинулась дальше усилием воли, понимая, что оставляю ее в надежных руках.

Уже на мосту мне резко полегчало. То есть я буквально перестала чувствовать свой вес. Приподнялась приблизительно на полметра над асфальтом и зависла в воздухе, как птичка или, скорее, словно баскетболист перед броском. Мне открылась панорама, доступная человеку высокого роста. Я всегда думала, что они по-другому видят. Так и оказалось. Обзор был великолепен. Когда замечаешь на улице такого великана с опущенной головой, всегда удивляешься. Я могу понять, если он так передвигается по квартире. Действительно, на что там смотреть? Совершенно не интересно рассматривать шкафы и антресоли сверху – ничего, кроме жуткой пыли. А здесь на свободе, на воздухе, смотри вдаль – не хочу.

Повисела – и хватит. Некая сила потащила меня вперед, как дети тащат самосвал на веревочке. Только на углу, на повороте, я оторвалась от этой невидимой веревочки и шлепнулась на землю. Ударилась не больно, но чувствительно пятками об асфальт и еле удержалась на ногах. Движение по этой стороне Фонтанки было сильным, но плеск слышался все яснее с каждым шагом.

Острого страха не было, хотя ноги стали ватными. Во сне боязнь робка, пока только предчувствуешь нечто, но еще не встретился с ним. Кончиками пальцев ты понимаешь, что это всего лишь сон, даешь себе право опасаться, но не включаешься полностью. Легче бывает, когда включился сразу и бесстрашно идешь напролом, но тем больше вероятность, что потом от страха тебя выкинет на прежнее место.

Я подошла к перилам, сперва посмотрела на небо, которое окрасилось в морковный цвет, потом посмотрела напротив в надежде разглядеть фарфоровую парочку, но их уже было не видно – туман ложился слоями, как жидкое тесто.

Наконец я опустила глаза. Два предмета бились одновременно друг о друга и о гранитную набережную. Два привязанных друг к другу предмета. Телевизор и деревянная, в человеческий рост фигура. Скульптура, удлиненная и узкая, как Шигирский идол, с протянутыми вперед руками – будто просила о чем-то. На экране телевизора светилась телевещательная сетка. В голове промелькнуло: «Выключи телевизор». Надеюсь, вещала не эта деревяшка, но предложение показалось мне дельным. Вариант был только один – прыгнуть в воду. Я прыгнула.

Сколько чудесных пузырьков под водой – все разного размера, ни один не повторяется, выныривать не хочется. Но дело есть дело. Когда моя голова показалась над водой, плеск волн усилился, в тумане близкий берег был едва различим. До телевизора я дотянулась легко, но, как выключить его, не сообразила – ни кнопок, ни рычажков. «Где-то должен быть шнур», – догадалась я. Пришлось снова нырнуть под махину. Это была не какая-то там плазменная панель, а пузатый и тяжелый телевизор «Рубин», который чуть меня не покалечил, потому что колебался в толще воды. Нащупав шнур, я взялась за него и нырнула еще глубже. Вилка размером с приличный утюг была вставлена не в розетку, а в какое-то растение, напоминающее подсолнух. Обеими ногами я уперлась в его цветоложе и попыталась выдернуть вилку. Тело мое выгнулось в подкову – начали быстро удлиняться руки и ноги.